Князь Вово пробовалъ было заступаться за бѣдную Niuette.
-- Ecoutez... c'est trop méchant!-- горячо толковалъ онъ.-- Она, вѣдь, еще такой ребенокъ.
-- Tant pis!-- возражали ему.
-- Да тутъ вовсе не вино,-- не сдавался онъ:-- причемъ тутъ вино! просто нервы... ну тамъ, можетъ быть, корсетъ слишкомъ затянутъ... que sais-je! право нельзя же! И если бы даже такъ, вѣдь, Ильинскій былъ рядомъ съ нею, это было его дѣло остановить... развѣ она понимаетъ!..
-- Всѣ знаютъ, князь, что вы не изъ друзей Ильинскаго, но теперь онъ въ такомъ положеніи... его и не друзья пожалѣть могутъ!-- замѣтилъ кто-то.
Вово долженъ былъ замолчать. Онъ хорошо понималъ, что не ему измѣнить внезапно сложившееся мнѣніе свѣта. Какъ бы ни было нелѣпо это мнѣніе, разъ оно установлено, съ нимъ ничего не подѣлаешь, пока оно само собою, такъ же неожиданно и быстро, какъ создалось, не разсыпется безъ слѣда и помина.
Одинъ только флигель-адъютантъ дѣйствительно слышалъ, видѣлъ и понималъ все происшедшее. Но Ильинскій былъ ему очень нуженъ для его собственныхъ, личныхъ дѣлъ, и онъ не могъ наживать себѣ въ немъ врага: это было бы ужъ черезчуръ глупо. Поэтому онъ запретилъ себѣ думать объ этомъ вздорѣ и рѣшительно сводилъ разговоръ со своей дамой на посторонніе предметы.
Появилась Наталья Порфирьевна, соболѣзнущая, разстроенная и въ то же время, очевидно, скрывающая свое законное раздраженіе.
Едва вступивъ въ столовую и ни съ кѣмъ не сказавъ еще и двухъ словъ, она уже, какимъ-то таинственнымъ способомъ, была увѣдомлена обо всемъ.
-- Elle est à plaindre, cette jeune personne,-- многозначительно сказала она:-- она больна, бѣдняжка... это очень, очень жаль, но...
Она не договорила. Ея «но» было окончательной, безаппеліяціонною конфирмаціей составленнаго здѣсь приговора...
Минутъ черезъ десять въ картинной галлереѣ Аникѣевъ нагналъ хорошенькаго князя, быстро, почти скользя, стремившагося въ своихъ маленькихъ башмачкахъ по мозаичному паркету.
-- Вово,-- сказалъ Аникѣевъ:-- мнѣ какъ-то не по себѣ и просто жутко моего одиночества... мы такъ давно не видались, поѣдемъ ко мнѣ...
-- Милый, avec plaisir!-- отвѣтилъ князь, беря пріятеля подъ руку.
Они спустились съ лѣстницы, надѣли шубы, вышли на подъѣздъ. Мокрый снѣгъ падалъ хлопьями. Вово усадилъ Аникѣева въ свою карету, спросилъ адресъ, повторилъ его кучеру и захлопнулъ за собой дверцу. Прозябшія лошади помчались.
Аникѣевъ закрылъ глаза, поддаваясь ощущенію нервной усталости, сразу его охватившей.
Ну, развѣ не правъ онъ, отказываясь отъ общества, гдѣ, какъ ему всегда говорили, онъ могъ бы играть роль и многаго достигнуть! Чего достигнуть? Какихъ такихъ благъ, за которыя стоило бы заплатить этимъ вѣчнымъ раздраженіемъ, усталостью души, смятеніемъ мыслей? Вѣдь, вотъ, стоило только окунуться на нѣсколько часовъ,-- и сколько путаницы, сколько тяжелыхъ, утомившихъ впечатлѣній!..
Ему вспомнились слова Алины: «Однако, вы чего-то все ищете; вы бѣгаете за призраками счастья». Чего-чего не испробовалъ онъ въ самомъ дѣлѣ! И все-таки вернулся опять сюда, въ этотъ петербургъ, къ вѣчному, когда-то такъ замучившему его утомленію. Зачѣмъ же онъ вернулся? А вотъ затѣмъ, что это неизбѣжно, что пришло такое время, когда онъ не можетъ больше владѣть собою...
Прежде это было не такъ часто, находило и уходило, забывалось. А теперь, уже сколько мѣсяцевъ, ночью и днемъ, и все чаще и чаще слышится ему тоненькій голосокъ маленькой дѣвочки; «папа! гдѣ ты, папа?»
Только и всего, эти четыре слова. И каждый разъ, когда онъ заслышитъ ихъ, ему тяжко и душно. Такъ жить нельзя...
-- Прежде я любилъ всѣхъ,-- вдругъ заговорилъ Всво, какъ-то по-кошачьи кутаясь въ шубу, подбираясь и ютясь въ своемъ углу кареты:-- теперь я люблю только дѣтей, да вотъ иногда старенькихъ-старенькихъ старушекъ, которыя давно-давно забыли свои грѣхи, сдѣлались совсѣмъ святыми, всѣмъ интересуются, и какъ есть ровно ничего не понимаютъ. Вотъ такихъ я люблю, я у нихъ цѣлую ручки, а онѣ меня въ плѣшку... Батюшки, не отъ этого ли волосы такъ вылѣзать стали!
Онъ засмѣялся своимъ веселымъ смѣхомъ и продолжалъ:
-- Non, sérieusement, je les aime, ces petites vieilles... есть у насъ такія, да съ ними бѣда: сегодня ты у ней ручки цѣлуешь, она тебѣ всякія миленькія исторійки разсказываетъ, а черезъ недѣлю: «съ душевнымъ прискорбіемъ извѣщаютъ»... Иной разъ ночью проснешься, послѣ похоронъ-то, такъ и ждешь, войдетъ она -- и въ плѣшку! Бр!.. А потому только дѣти и остаются. Ихъ тоже мало, есть такія, что похуже взрослыхъ, совсѣмъ испорченныя, ледащія, злыя,-- черти, а не дѣти. Но все-таки еще попадаются настоящія дѣти, и лучше ихъ у насъ нѣтъ ничего и быть не можетъ. Такой была и эта бѣдняжка Ninette... Вѣдь, они, какъ грибы, растутъ, вчера еще была совсѣмъ крошка, въ куклы со мною играла, въ «ангельскомъ-чинѣ» состояла, comme disaient nos chères няни russes, dont la race s'est éteinte... А сегодня вотъ выросла... Споткнулась на гладкомъ мѣстѣ, и только на недѣлю о ней разговоровъ, а затѣмъ... coulée!..
-- Забудется!-- сказалъ Аникѣевъ.
-- Никогда. Ты, вѣдь, не слышалъ, приговоръ произнесенъ... Entre nous, этотъ негодяй Ильинскій навѣрное подпоилъ ее потому, что расхотѣлъ на ней жениться. Теперь онъ, конечно, свободенъ. И замѣть, что онъ правъ, мнѣ слова сказать не дали, это, видишь ли, у меня противъ него личность, я его всегда недолюбливалъ. Ninette исключена изъ списка живыхъ, держу какое угодно пари, ее нигдѣ больше не примутъ... У насъ все дозволено, больше чѣмъ все; но только за прозрачною ширмочкой, на которой написано: «безъ именныхъ билетовъ никто не впускается»...
Онъ остановился и потомъ прибавилъ:
-- Да и какъ тутъ быть? Нельзя, вѣдь, тоже допускать такихъ публичныхъ представленій... и гдѣ же! у Натальи Порфирьевны!.. А все ты виноватъ, одинъ ты!
-- Я?-- спросилъ Аникѣевъ, тоскливо чувствуя, что есть много странной правды въ такомъ обвиненіи.
-- Конечно, ты, и это очень на-руку Ильинскому... Ты будешь героемъ исторіи,-- je t'en réponds!
Они замолчали.
Аникѣевъ опять закрылъ глаза, и ему представилось, съ ясностью почти вещественной, почти осязательной, женское лицо. Но это было не Ninette и не Алина. Эта была тоже очень красивая женщина. Она глядѣла на него, сдвинувъ брови, глядѣла холоднымъ, злымъ и упрекающимъ взглядомъ. Ему слышался ея голосъ:
«Вздоръ! Все это потому, что у тебя нѣтъ сердца, ты безнравственный человѣкъ, ты эгоистъ! Ты никогда никого не любилъ и любить не можешь... Ты любишь только какія-то тамъ свои фантазіи, а до всего остального тебѣ нѣтъ дѣла! Ты безсердечный деспотъ, и ничего больше!..»
На него пахнуло тѣмъ адомъ, отъ котораго въ конецъ истерзанный, весь полный негодованія, возмущенія и жгучей боли, онъ бѣжалъ, очертя голову.
«Папа! гдѣ ты, папа?» -- раздалось нѣжнымъ и невыносимо жалобнымъ призывомъ въ сердцѣ.
Онъ задыхался. Карета остановилась.
IX.
Имъ пришлось долго звонить и стоять на подъѣздѣ подъ порывами вѣтра и пронизывавшей сырости. Вово переминался съ ноги на ногу и попрыгивалъ отъ холоду въ своихъ лакированныхъ башмачкахъ.
-- Однако, тебя; видно, здѣсь не балуютъ.. Sapristi! quer ogre de suisse!-- не выдержалъ онъ.
Анккѣевъ нѣсколько разъ рванулъ колокольчикъ изо всей силы.
Наконецъ, послышался звукъ повертывающагося въ замочномъ отверстіи ключа, и толстая дубовая дверь тяжело пріотворилась.
Заспанный губошлепъ, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу и съ ливреей, накинутой на плечи, пропустилъ пріятелей. Онъ не спѣша заперъ дверь, а потомъ, опять-таки не спѣша, зашлепалъ вслѣдъ за ними по лѣстницѣ, слабо озаряя ихъ путь маленькою ручною лампочкой.
-- Encore?-- спрашивалъ Вово при каждомъ поворотѣ;
-- Encore,-- отвѣчалъ Аникѣевъ.
На площадкѣ третьяго этажа онъ остановился у двери и, нащупавъ кружокъ электрическаго звонка, придавилъ костяную пуговку. Въ то же время свѣтъ мгновенно погасъ, и заспанный губошлепъ исчезъ, какъ призракъ; даже его калоши не было слышно.
