Аникѣевъ, отвыкшій отъ подобныхъ сценъ, будто опьянѣлъ. Шатаясь вышелъ онъ изъ гостиной, не замѣтилъ какъ горничная подала ему шубу и очнулся только ужъ спускаясь съ лѣстницы.

Онъ вспомнилъ, что Вово дожидается Богъ знаетъ сколько времени въ каретѣ.

Вово дожидался; но безсознательно, потому что крѣпко спалъ, уйдя съ головой въ свои пушистые соболя. Однако, онъ проснулся, когда Аникѣевъ отворилъ дверцу кареты.

-- Ну, что? Все благополучію?-- спрашивалъ онъ, сразу приходя въ себя.

-- Прости меня,-- могъ только выговорить Аникѣевъ.

-- Развѣ долго? А я, представь, заснулъ, и такой скверный сонъ видѣлъ, кошмаръ отвратительный... une chose tout à fait répugnante... будто меня вѣнчаютъ... Значитъ, къ тебѣ?

-- Ко мнѣ... куда хочешь... дай отдышаться!-- черезъ силу выговорилъ Аникѣевъ.

На слѣдующій день, съ утра преслѣдуемый мыслью, что Соня ждетъ его, Аникѣевъ, во второмъ часу, поѣхалъ на Фурштатскую. Онъ рѣшилъ дорогой, что если ему снова сдѣлаютъ сцену, то останется уйти, а потомъ, выждавъ время, когда Лидіи Андреевны не будетъ дома, взять съ собою дѣвочку -- и уже не отпускать, увезти ее изъ Петербурга. Пусть это будетъ для нея тяжелая минута; но вѣдь, она выросла, слишкомъ многое понимаетъ...

Онъ чувствовалъ только одно: Соня не можетъ быть счастлива съ такою матерью. Соня любитъ его и страдаетъ въ разлукѣ съ нимъ. Онъ зналъ теперь это навѣрно, точно такъ же, какъ и то, что самъ не можетъ жить безъ нея...

Однако, Лидія Андреевна вовсе не готовила ему новой сцены. Послѣ его отъѣзда она успокоилась и обдумала планъ дѣйствій.

Швейцаръ, отворяя ему двери, объявилъ:

-- Ни барыни, ни барышни нѣтъ дома, выѣхали съ часъ тому назадъ.

-- Куда?-- спросилъ озадаченный Аникѣевъ.

-- Не могу знать-съ. Онѣ пѣшкомъ вышли и вонъ-эвона гдѣ взяли извозчика!

Онъ махнулъ рукой по направленію жъ Литейному.

Аникѣевъ все же поднялся по лѣстницѣ и сталъ звонить, сказавъ себѣ, что войдетъ и будетъ дожидаться возвращенія Сони, хотя бы пришлось ждать до вечера.

На его нѣсколько повторенныхъ сильныхъ звонковъ дверь, наконецъ, пріотворилась; но она оказалась на цѣпочкѣ, такъ что войти было невозможно. Въ щелку глянула горничная и повторила слова швейцара.

-- Когда же онѣ вернутся?

-- Не могу знать.

-- Отвори дверь, я буду дожидаться,-- произнесъ Аникѣевъ упавшимъ голосомъ.

Горничная замялась; но все же не осмѣлилась захлопнуть двери, отворила ее и, видимо, смущенная, пропустила Аникѣева.

Онъ убѣдился, что дома нѣтъ не только Лидіи Андреевны съ Соней, но и француженки. Тишина квартиры нарушалась однимъ лишь однообразнымъ звукомъ большого маятника старинныхъ часовъ въ столовой.

Аникѣевъ почувствовалъ себя очень нехорошо. Онъ не спалъ почти всю ночь. Съ утра, кромѣ чашки чаю безъ хлѣба, у него ничего во рту не было, Ощущеніе томительной усталости разливалось по всему тѣлу.

Онъ прилегъ на диванъ въ гостиной и ждалъ, то и дѣло вынимая часы, слѣдя за секундною стрѣлкой. На столикѣ возлѣ дивана лежала французская книга. Онъ взялъ ее и сталъ перелистывать.

Это былъ романъ Поля Буржэ, «Mensonges». Аникѣевъ умѣлъ про себя читать необыкновенно быстро, мгновенно охватывая страницу и ничего существеннаго въ ней не пропуская. Чтеніе заняло его, пока онъ не добрался до сути романа. Но эта суть заставила его только взглянуть въ конецъ, а затѣмъ онъ бросилъ книгу на столъ и закрылъ глаза, утомленные тысячами промелькнувшихъ передъ ними строкъ.

Онъ зналъ навѣрное, что не читалъ этого романа, а между тѣмъ въ этой книгѣ, прекрасно написанной, не оказалось ровно ничего для него новаго, оригинальнаго, неожиданнаго. Вѣчная, на всѣ лады уже повторенная тема: свѣтская парижанка, имѣющая видъ порядочной женщины и живущая холоднымъ, разсчитаннымъ развратомъ,-- мужъ, для положенія въ свѣтѣ, одинъ любовникъ для денегъ и подарковъ, другой для сладострастія. А затѣмъ -- подробности и сцены, гдѣ вся разница съ тайными порнографическими книжками заключается въ маленькомъ виноградномъ листикѣ, да въ какомъ-то прозрачномъ кисейномъ трико дымчатаго цвѣта...

«И, вѣдь, такъ языкъ свой отшлифовали, такъ устроили, что все это сходитъ за художественное творчество и за дозволенное женское чтеніе!-- думалъ Аникѣевъ.-- Ни поэзіи, ни огня, ни страсти, ни красоты -- ничего!... Съ разрѣшенія полиціи школа ежедневнаго, приходо-расходнаго разврата для дѣвицъ, женъ и матерей!...»

Мысль о томъ, что эта современная французская порнографія всегда составляла и, очевидно, продолжаетъ составлять единственную умственную пищу Лидіи Андреевны, что эти книжки вѣчно валяются вокругъ нея и могутъ попадаться на глаза Сони, могутъ читаться ею,-- усилила раздраженіе Аникѣева. А минуты тянулись медленно, и тишина ничѣмъ не нарушалась.

Наконецъ, въ передней раздался звонокъ. Кровь ударила въ голову Аникѣева. Его жадный слухъ ловилъ малѣйшій шорохъ. [Іо это была не Лидія Андреевна съ Соней. Въ гостиную вошла француженка, изящно поклонилась и объяснила, что monsieur напрасно дожидается, что madame и Sophie уѣхали въ Царское Село, гдѣ и будутъ ночевать. Француженка назвала неизвѣстную Аникѣеву фамилію дамы, къ которой онѣ уѣхали, и добавила:

-- Sophie est en graude amitié avec les enfants de cette dame... Oh! elle était hien heureuse de son petit voyagel..

Онъ хотѣлъ крикнуть ей, что она лжетъ, что его Соня не могла быть счастлива ѣхать куда бы то ни было сегодня, когда она знала, что онъ долженъ придти къ ней. Ее увезли насильно или она такъ ужъ боится матери, что не смѣла выказать своего горя... Во всякомъ случаѣ, она теперь несчастна...

Француженка опять поклонилась и съ любезною улыбкой выпорхнула изъ гостиной.

Безсильное бѣшенство охватило Аникѣева. Лидія Андреевна, какъ и всегда, побѣдила его, оскорбила, одурачила, и онъ уходилъ, подавляемый старымъ, вернувшимся кошмаромъ.

Но, вѣдь, этому будетъ конецъ; завтра онѣ вернутся изъ Царскаго, и онъ добьется своего, увидитъ Соню, возьметъ ее... Возьметъ себѣ навсегда!...

Онъ пріѣзжалъ нѣсколько дней подрядъ,-- по два, по три раза на дню,-- Лидія Андреевна и Соня не возвращались изъ Царскаго. Прошло шесть дней, онъ не видѣлъ Сони. Онъ просто съ ума сходилъ, не могъ ни о чемъ думать, не могъ никого видѣть, цѣлыми часами бродилъ по улицамъ, а возвращаясь къ себѣ, запирался и лежалъ, какъ мертвый.

Піанино не издавало ни одного звука, обѣдъ уносился ночи нетронутымъ.

Платонъ Пирожковъ сначала повѣсилъ носъ, шевелилъ усамъ и вздыхалъ. Потомъ онъ озлобился и, отпирая Аникѣеву двери, глядѣлъ на него съ ненавистью. Наконецъ, на шестой день, онъ не выдержалъ. Когда Аникѣевъ приготовился утромъ выйти изъ дому, онъ сталъ «собирать» его по обычаю, практиковавшемуся имъ съ незапамятныхъ временъ, благодаря чрезмѣрной разсѣянности Михаила Александровича.

-- Портфель съ деньгами взяли?-- спросилъ онъ глухимъ и унылымъ голосомъ.

Аникѣевъ ощупалъ карманъ.

-- Портсигаръ взяли?-- продолжалъ «дятелъ», еще унылѣе и глуше, неизмѣнные вопросы.

Портсигаръ оказался на своемъ мѣстѣ.

-- Платокъ взяли?

Платка, какъ и всегда почти въ такихъ случаяхъ, не было.

«Дятелъ» принесъ платокъ; но при этомъ лицо его ясно выражало, что онъ вовсе не успокоился исполненіемъ своихъ обязанностей. Брови его поднялись, усы ощетинились. Подавая барину пальто въ передней, онъ многозначительно произнесъ:

-- Михаилъ Александровичъ!

-- Чего тебѣ?

-- Что-жъ будетъ этому конецъ, сударь? Поглядите на себя... вѣдь, на васъ лица нѣту... вѣдь, вонъ на столѣ письма дожидаются... два письма ужъ пятый день дожидаются, а вы ихъ и не читали... Вчерась братецъ, Николай Александровичъ, пріѣзжалъ, просилъ, чтобы вы безпремѣнно къ нимъ заѣхали, а, вѣдь, вы то у нихъ, знаю я это, не были... Пора бы кончить, сударь... Христосъ съ вами... пожалѣйте себя... да и меня до грѣха не доводите.!.