И вотъ передъ нимъ единственный человѣкъ, съ которымъ можно и не притворяться. Онъ, какъ бы то ни было, братъ и не повредитъ ему, не въ состояніи повредить. Онъ не захочетъ о немъ распространять ничего для него опаснаго ужъ по одному тому, что, говоря дурно о своемъ родномъ братѣ, прежде всего повредитъ этимъ себѣ же. Наконецъ, этотъ братъ чудакъ, онъ живетъ особой, нелѣпой жизнью, какъ-то прячется, мало гдѣ бываетъ...

А похвастаться передъ нимъ, отвести душу, огорошить его -- это такое удовольствіе! Пуще всего любилъ Николай Александровичъ огорошивать своего брата, это осталось еще съ отроческихъ лѣтъ.

-- Зачѣмъ ломать!-- повторилъ онъ.-- Такое занятіе и безполезно и вовсе не гигіенично. Вотъ ты, Миша, нашелъ во мнѣ перемѣну, такъ, вѣдь, она не въ одной наружности. Я вообще не похожъ на того глупца, лѣнтяя и крикуна, какимъ былъ въ первые годы послѣ университета. Мы какъ-то все не сходимся съ тобою и ты не удостаивалъ меня своими наблюденіями, а то бы увидѣлъ, что перемѣна со мною произошла не вдругъ, а въ строгой постепенности. Просто -- жизнь учила... Эхъ, ты милый моя другъ, какія тамъ убѣжденія! Убѣжденій никакихъ нѣтъ и не должно быть... такъ, кричатъ себя зря либо мальчишки, которымъ еще прыгать хочется, либо безнадежные глупцы, не понимающіе жизни и не умѣющіе брать отъ нея того, что она можетъ дать...

Михаилъ Аникѣевъ глядѣлъ на брата во всѣ глаза, не понимая еще -- шутитъ онъ или говоритъ серьезно. Онъ никогда не заблуждался насчетъ глубины «убѣжденій» Николая Александровича; но все же склоненъ былъ думать, что онъ искренно самъ себя морочитъ.

Между тѣмъ лицо бывшаго разрушителя имѣло серьезный видъ, а безпокойные его глаза блестѣли одушевленіемъ.

Онъ продолжалъ:

-- Я давно понялъ, что люди, кричащіе о какомъ-то тамъ благнроизо человѣчества, какъ бы и въ чемъ бы они его ни понимали,-- или очень зелены, или крайне глупы, или, наконецъ, имѣютъ просто какую-нибудь цѣль и выгоду разыгрывать человѣколюбцевъ... Глупцомъ я давно пересталъ быть, а цѣли и выгоды въ подобныхъ крикахъ для себя, особенно ужъ теперь, не вижу. Ну, скажи на милость, какое намъ съ тобою дѣло до отдаленныхъ судебъ человѣчества или даже до судебъ нашей дражайшей родины, когда мы существа, ограниченныя пространствомъ и временемъ и когда наша жизнь продолжается всего нѣсколько десятковъ лѣтъ!

-- Такъ ты теперь вѣщаешь ужъ изъ самой глубины матеріализма?-- усмѣхнулся Михаилъ Александровичъ.

-- Ничуть, и вовсе я даже не считаю себя матеріалистомъ. Я иной разъ склоняюсь, чего прежде со мною не было, къ вѣрѣ я въ Бога, и въ загробную жизнь... Конечно, я объ этомъ предметѣ не стану писать трактатовъ и даже говорить не буду; но, право вотъ, склоняюсь... Однако же, вѣдь, это нисколько не принуждаетъ меня интересоваться всякими утопіями.

-- Я все же изъ словъ твоихъ еще, не вижу... программы твоей такъ нежданно и такъ блестяще начавшейся служебной дѣятельности,-- невольно впадая въ насмѣшливый тонъ, всегда раздражавшій брата, замѣтилъ Михаилъ Александровичъ. Но на этотъ разъ его насмѣшливый тонъ или не былъ замѣченъ, или не произвелъ обычнаго дѣйствія.

Николай Александровичъ съ видимымъ удовольствіемъ продолжалъ:

-- Программа ясна: плыть по теченію, всматриваться и вслушиваться въ вѣянія минуты -- вотъ и все! Только это вовсе не такъ ужъ легко и просто, какъ тебѣ, можетъ быть, кажется. Это своего рода спортъ... ловкость, искусство пріобрѣтаются посредствомъ постоянныхъ упражненій... И знаешь, тутъ, въ концѣ концовъ, при видѣ собственнаго усовершенствованія, является настоящее наслажденіе. Я уже испыталъ... кромѣ шутокъ, тутъ и вдохновеніе, и творчество, все, что угодно! Право, я теперь вижу, что maman и мнѣ передала частицу своей художественной натуры. Во всякомъ случаѣ хуже всего -- апатія, а я вступаю въ мою новую дѣятельность съ предвкушеніемъ такихъ наслажденій, съ такими вожделѣніями, что ужъ одно это есть извѣстная гарантія успѣха. Да и вообще я знаю игру, приготовился, прошелъ отличную школу съ моими юными дѣльцами и жидами...

-- Послушай, Николай,-- вдругъ перебилъ его братъ;-- ты совершенно увѣренъ, что не пожалѣешь о такой своей... чрезмѣрной откровенности со мною?

-- Конечно, не пожалѣю,-- очень спокойно и нѣсколько насмѣшливо глядя на брата, отвѣтилъ Николай Александровичъ:-- я говорю не съ врагомъ, а съ братомъ, котораго считаю, несмотря на всю разницу нашихъ взглядовъ, порядочнымъ человѣкомъ. Видишь, какъ я тебѣ довѣряю... къ тому же, думай, какъ тебѣ угодно, а въ моихъ словахъ нѣтъ ничего для меня постыднаго. Такъ смотрятъ и такъ дѣйствуютъ всѣ умные люди. Только они, вѣроятно, никому объ этомъ не разсказываютъ, а я передъ тобой исповѣдуюсь... Зачѣмъ? А вотъ хоть бы зачѣмъ, что мнѣ хочется посмотрѣть, насколько тебя жизнь научила... Ужасно интересно, неужели ты остался такимъ же не отъ міра сего, какимъ былъ лѣтъ десять тому назадъ... А впрочемъ, если тебѣ скучно, я замолчу...

-- Нѣтъ, продолжай, пожалуйста, это во всякомъ случаѣ интересно... я только думалъ, что ты слишкомъ увлекся, а потомъ будешь каяться...

Николай Александровичъ засмѣялся, и смѣхъ его былъ добродушнымъ смѣхомъ человѣка, которому весело и даже очень пріятно.

-- Чудакъ ты, право, чудакъ!-- воскликнулъ онъ.-- Да, вѣдь, если бы я не дошелъ до этой самой эквилибристики, а служить все же бы рѣшился, такъ моя судьба была бы весьма плачевна: не только бы впередъ не пустили, а сразу подставили бы ногу и оказался бы я человѣкомъ непригоднымъ, недалекимъ. Нужны вовсе не знатоки дѣла, не труженики, ихъ много, только толку въ нихъ мало,-- нужны, крайне нужны именно ловкіе, дошедшіе до сути эквилибристы, умѣющіе ладить со всѣмъ и со всѣми, быть всѣмъ пріятными, люди тактичные, мягкіе, умѣющіе жить... Или, по твоему, не такъ!

-- Нѣтъ, такъ, такъ... я вовсе не спорю съ тобою... давно извѣстно, что положеніе между двумя стульями рекомендуется какъ самое удобное.

-- Эхъ! Если бы только между двумя!-- съ комическимъ сожалѣніемъ произнесъ Николай Александровичъ.-- Въ томъ-то и дѣло, что стульевъ цѣлыя дюжины и на каждомъ необходимо посидѣть красиво, съ граціей, съ достоинствомъ, и въ то же время перепархивая съ одного на другой и производя настоящіе salto mortale! Но вернемся къ моей «программѣ». Когда-то я любилъ нѣжиться, ничего не дѣлать, валяться въ своей берлогѣ и, какъ медвѣдь, сосать лапу. Я ужъ давно отказался отъ такихъ лѣнивыхъ привычекъ и съ тѣхъ поръ отлично себя чувствую, какъ тѣлесно, такъ и душевно. Теперь же я буду въ непрестанномъ движеніи съ постоянной смѣной впечатлѣній. Ничто такъ не переутомляетъ и не сокращаетъ жизни, какъ сидѣніе на одномъ мѣстѣ и однообразіе въ занятіяхъ. Вся моя дѣятельность будетъ, такъ сказать, на ходу... Для письменной работы, для сидѣнья -- у меня, говорю тебѣ, собраны отличные люди. Говорю, безъ нихъ я не взялся бы ни за что. Всѣ они знатоки, труженики, скромники, словомъ -- чернорабочіе. Мое же главнѣйшее дѣло -- внѣшнія сношенія и представительство. Надо шумѣть, надо -- чтобы обо мнѣ говорили, чтобы всѣ меня знали, чтобы я всѣмъ кидался въ глаза -- это самое главное! Пусть бранятъ, пусть даже смѣются надо мной, злословятъ -- эти нисколько не вредны -- лишь бы не молчали! Пройдетъ два-три мѣсяца, и вотъ ты увидишь, сумѣю ли я это, будутъ-ли обо мнѣ говорить... Тогда и потолкуемъ о моей дальнѣйшей программѣ!

Николай Александровичъ вдругъ замолчалъ. Онъ былъ удовлетворенъ, потому что видѣлъ, что въ достаточной мѣрѣ «огорошилъ» брата,

Тотъ, дѣйствительно, сидѣлъ какъ бы отуманенный и устало глядѣлъ на него.

«Что жъ это въ самомъ дѣлѣ такое?-- думалъ онъ.-- Вѣдь, это чистое паясничество, вѣдь, онъ, въ самомъ дѣлѣ, только осрамится и провалится!.. А впрочемъ... отчего же?! Наглость, при удачѣ, можетъ сойти за что угодно»...

Онъ почувствовалъ себя очень утомленнымъ этой бесѣдой. Ему захотѣлось встать и поскорѣй уйти на чистый воздухъ. Но въ это время бѣлобрысый нѣмецъ во фракѣ, съ необычайно длиннымъ лицомъ, хранящимъ выраженіе какой-то хронической горькой обиды, появился, бережно неся большой подносъ. Вкусный запахъ блюдъ возбудилъ заснувшій было аппетитъ.