Однако забыть о подозрениях Виолетты, о поселившихся в нем самом сомнениях ему не удавалось. Одну за другой строил он гипотезы, пытаясь отыскать другие объяснения злодействам, в которых Валерио был обвинен собственной женой. Перебирая в памяти всех хоть сколько-нибудь значительных лиц города, он анализировал, кто из них мог быть убийцей. Разве не мог маркиз Берио, при всей его набожности, в порыве безумия пожелать наказания всем детям, чьим проступком была любовь? В своих подозрениях Жюльен не пощадил никого из тех, с кем сталкивался в Н. Даже слепой маркиз Яннинг, описывающий сады и парки, увиденные глазами жены, и тот вполне мог уговорить ее выслеживать в округе влюбленные парочки в автомобилях. Это было абсурдно, но не более абсурдно, чем подозревать самого прокурора, для которого преступления были дьявольской игрой и который с тем же успехом, что и другие, мог быть убийцей. Не менее подходил на эту роль и князь Жан с его болезненной меланхолией и страстью к миниатюрным театрам, в которых разыгрывались кровавые драмы. И разве муж Дианы не был связан с булочником Айгером, открыто обвиненном в самом первом убийстве? Жюльен порой встречал князя Жана на улицах Н. — тот любил кататься на велосипеде, не обращая внимания на туристов. В широкополой черной шляпе, бархатной куртке, с тяжелой цепью от часов в петлице, он гораздо больше походил на продувного крестьянина, чем на последнего отпрыска одного из стариннейших европейских родов. Джованни Данини, как и Берио или Яннинг, вполне мог быть маньяком, и тогда Валерио Грегорио, презиравший н-ское общество и открыто высмеивавший его, мог стать козлом отпущения. Может быть, рассказанное ему Виолеттой по секрету уже носилось в городском воздухе, и настоящий убийца чувствовал себя в безопасности, вынашивая следующее преступление, за которое со временем поплатится очередной козел отпущения.
Такой взгляд на вещи был весьма привлекательным для Жюльена. Мод вернулась из Америки, он наведался к ней и изложил ей свою гипотезу. Она долго молчала. Затем чуть слышно проговорила, что тоже очень много думала о событиях последних недель и что новый вывод, к которому она пришла, казался ей, несмотря на всю его чудовищность, единственно правдоподобным. Она по-прежнему была убеждена, что Валерио убили. Слишком многое, о чем Жюльен не догадывался, выходило невероятным, если предположить, что он покончил с собой. Беппо из «Газетт» владел кое-какими данными о том, в каком положении нашли тело, где лежал пистолет. Но если Валерио и убили (тут Мод вздохнула), то не потому, что, как принято говорить, он слишком много знал.
После этих слов Мод замолчала. Как и во время разговора с Виолеттой некоторое время назад, Жюльен подумал, что прекрасно понимает, о чем она еще не сказала. Больше того, Мод, более раскованная, чем Виолетта, но и более горячая и ожесточенная, была, в сущности, еще одним воплощением Вестницы, трагедийного персонажа, открывающего глаза на правду тому, кто не желает ее слышать.
— Там, в Америке, я много думала этом, — продолжала она. — Я вспомнила отдельные фразы Валерио, которым сперва не придала никакого значения. Припомните сами, что он говорил тогда ночью у меня.
Мод хотела сказать именно это: подобно Виолетте, она считала Валерио убийцей. Потому его и убрали. Таким образом, мысль о заговоре, появившаяся у Жюльена в первый момент, стоило ему узнать о смерти Валерио, подтверждалась. Как ни крути, а заговор был — со стороны семьи Валерио, а может быть, и всего города. И речь ведь шла не о том, чтобы убрать нежелательного свидетеля, а о том, чтобы избавиться от еще более нежелательного преступника. Вот к чему клонила Виолетта, о чем свидетельствовали молчание полиции и сдержанность прокурора: Н., сын которого в приступах безумия совершил ряд чудовищных поступков, сам же и судил его. Это было в логике вещей города, его традиций, истории. Он сам удалил нарыв, обрубил сгнившую ветвь.
Мод могла не продолжать. Если при разговоре с Виолеттой у Жюльена лишь зародилось подозрение о виновности Валерио, теперь он окончательно в этом убедился. Выйдя от нее, он направился прямо к прокурору и выложил ему все, что знал. И на этот раз доктор Мураторе внимательно выслушал его. Когда консул без церемоний намекнул на сообщническое молчание его, прокурора, тот улыбнулся, но тут же вновь стал серьезен. Затем заверил: что бы там ни вообразил себе консул с тех пор, как он, прокурор, занимается этим делом, им движет одно желание — вывести все на чистую воду. Придет время, и он будет решительно действовать, невзирая ни на что. Впрочем, подчеркнул он, опять улыбнувшись, он ведь чужой в этом городе, как и Жюльен, и оба они более, чем кто бы то ни было, свободны в поисках истины. Затем он сослался на дела. В овраге неподалеку от города обнаружен расчлененный труп в чемодане, преступление совершено с целью ограбления; даже в Н. происходят подобные убийства! Он встал, давая понять, что разговор окончен.
— Но вы по крайней мере проверите мою гипотезу? — с надеждой спросил Жюльен.
Прокурор ответил ему так, как отвечают тяжелобольным стараясь щадить их подозрительность:
— Ну, разумеется, господин генеральный консул, разумеется...
Оказавшись на улице в толпе туристов, Жюльен понял, что убедить собеседника ему не удалось. Если только тот нарочно не пожелал не слушать его. На следующий день Жюльен решит еще раз переговорить с Мод, получить от нее новые аргументы. Оказалось, она лишь ненадолго заезжала в Н. и уже уехала во Францию. Ему дали номер ее телефона в Париже, он позвонил, наговорил на автоответчик, но Мод не отозвалась. На прием в честь 14 Июля во дворец Саррокка явились лишь старые н-ские французы, которых он прежде ни разу не встречал. Адвокат Тома отвел его в сторону. Заверив его в том, что говорит как француз, пекущийся об образе своей родины за рубежом, а также как друг и гражданин Н., он посоветовал Жюльену оставить мысли о преступлениях, не сходящих с газетных полос. Все это дело полиции: не очень-то удобно, когда иностранный подданный берется вести расследование. Адвокат воздел руки в знак бессилия, наверняка заранее продумав этот жест.
— Здешние жители порой трудно поддаются пониманию!
Такую же или примерно такую же фразу Жюльен уже однажды слышал из его уст, когда впервые побывал у него во дворце Хюбнер еще зимой. У него возникло ощущение, что время повернуло вспять. Утомленный, выбитый из колеи, не в форме, сидел он в углу роскошной гостиной в компании м-ль Декормон, г-на Бужю и нескольких незнакомцев, уплетавших пирожные и распивавших шампанское, и чувствовал себя таким же одиноким, как в первые дни в пансионе Беатрис. Когда во второй половине дня он добрался до своей виллы, Анджелики там не было. Она ушла, забрав вещи и не оставив ни словечка. Мария Тереза, Лючия, отдавшаяся ему после приема у Дианы, Анна, промелькнувшая было на его горизонте, и вот теперь Анджелика, о которой Жюльен даже не знал — любит он ее или она только умиляет его, — все женщины, с которыми оп столкнулся за время своего пребывания в Н., ушли, а он и не пробовал удержать их. Вот уже несколько недель, как он перестал разговаривать с Анджеликой.
Он начал привыкать к одиночеству. Первое время просто не отдавал себе отчета, насколько оно невыносимо. Подолгу нежился на солнце. Время от времени ему позванивал уже тяжело больной Джорджо Амири. Высмеивал великосветских дам, абсурдную протокольную строгость на их приемах. На свадьбе очередного внука Моники Бекер подали омерзительное шампанское, зато свадебные подарки были выставлены на всеобщее обозрение как музейные ценности. «Ужас, дорогой друг, ужас да и только!» Сам Амири уже не выходил из дому, но смаковал слухи.
Летняя жара становилась невыносимой. Жюльен начинал ненавидеть свой дом. Очарованный первое время его строгими архитектурными формами, его почти деревенской уединенностью в конце узкой дороги и террасным садом, он теперь видел лишь две выстроенные по соседству виллы, отделенные от его дома узкой полоской насаждений. Его слуха достигали все звуки с этих вилл, он проклинал пса, что лаял по ночам, и самих владельцев, хотя это и были известные в городе, состоятельные люди, они занимались постройкой современных домов, на его взгляд омерзительных.
