Во время ужина исполнялась музыка Люлли, Рамо, Жана Мари Леклера[68]. Были приглашены все друзья консула, а также некоторые официальные лица, которых до сих пор он встречал лишь мельком; рядом с ним в черном платье и дивном бриллиантовом колье стояла м-ль Декормон, помогавшая ему представлять гостей премьеру, который каждого одаривал любезностью. Немало поздравлений с окончанием работ во дворце, в который многие попали впервые, выпало и на долю Жюльена. Кое-кто вспомнил о былых празднествах в консульстве, о балах, задаваемых г-ном де Жуаньи, и воодушевленный Жюльен также пообещал в скором времени и праздники и балы. Едва ли он обратил внимание на одно замечание: его предшественник умер во дворце Саррокка как раз на следующий день после одного такого праздника.
— Да, — продолжал маркиз Берио, не отдавая себе отчета, что разговор принимает неприятный оборот, — я и нашел тело бедного Жана Рене. У меня с ним была назначена встреча и...
Его жена, приблизившись, сделала ему знак замолчать. Он извинился и отошел. Жюльен, заинтригованный, наклонился к м-ль Декормон.
— А что случилось с бедным господином де Жуаньи? Он что, вдруг взял и умер?
— Я думала, вы знаете. Господин де Жуаньи застрелился, — ответила м-ль Декормон, отводя глаза.
Если бы в этот момент не подоспел Депен, на вид более озабоченный, чем обычно, Жюльен, может, и увидел бы в этом дурное предзнаменование. Но тот отвел его в сторону и поделился своим беспокойством по поводу слишком затянувшейся беседы гостя с прокурором.
— Не хватало еще, чтобы этот тип утомил его! — воскликнул он.
Жюльен отправился выручать гостя и напрочь забыл о печальной судьбе своего предшественника во дворце Саррокка. Он был слишком возбужден вечером и чувством торжества при виде довольного гостя, чтобы поддаваться темным мыслям по поводу событий пятнадцатилетней давности.
После ужина, удавшегося на славу, гость произнес тост. Он заговорил об Н. и Франции, назвал тех, кого знал здесь некогда, поблагодарил за гостеприимство. Затем упомянул о завтрашнем дне, который будет для него возвратом к источникам, похвалил консула, так великолепно организовавшего как этот вечер, так и весь его визит. Раздались аплодисменты, в какой-то мере относящиеся и к Жюльену, тот покраснел, как ребенок.
Чуть позднее, когда приглашенные рассеялись по гостиным, гость подозвал Жюльена к себе. Префект, сидящий с ним, поднялся. Премьер ударился в один из тех замечательных монологов, секрет которых хранил про себя и которые заставляли его приверженцев говорить, что он прежде всего писатель, а уж потом государственный муж. В непревзойденных по лаконичности выражениях он поведал, что в иные минуты жизни испытывал необходимость вновь погрузиться в атмосферу строгой и величавой красоты этого города, который любил больше всех других на свете. По его мнению, Н. еще в большей степени, чем Флоренция, был городом, которым нелегко овладеть, но уж если тебе это удалось, если ты постиг его тайну — город сам овладевает тобой.
— Видите ли, господин консул, всякий раз, возвращаясь в Н., я не только поднимаюсь к истокам своей юности, но и обретаю самого себя той поры. Я не говорю о юности тела или лица, которую так великолепно умеют сохранять н-ские женщины, я говорю о юности духа.
Всякий раз, обращаясь к Жюльену, гость непременно величал его «господином консулом».
— А заметили вы, как мужчины этого города вплоть до возраста, в котором столь кие из нас уже превращаются в слабоумные развалины, умеют сохранять остроту суждения, трезвость ума, способность придумывать и воображать? — продолжал он, указывая на окружающих.
Жюльен понял, что государственный муж только что открыл ему один из секретов н-ской жизни, в которую он сам так естественно влился. Если он своим умом дошел до того, что каждая из дам, у которых он был принят, сохраняла красоту и достоинство до тех лет, когда другие превращаются в старух, то теперь впервые отдавал себе отчет, что их мужья под маской старцев, от которой они не открещивались, сохраняли ясный и обновляющийся ум Джорджо Амири, проявляющийся в его речах, Рихарда Фалька, сквозящий в его сочинениях. Все, от слепого маркиза Яннинга, описывающего сады, которые он видел глазами жены, вплоть до набожного маркиза Берио, доктора теологических наук и автора справочника по догмату о непорочном зачатии, трудились, читали, писали в такие годы, когда большинство довольствуется отдыхом на пенсии или в лучшем случае перечитывает книги. Таковы князь Жан, ставящий пьесы, тот же Валерио (правда, еще сравнительно молодой), так глубоко анализирующий грех и гордыню Магдалины, жестокость Юдифи, развращенность Саломеи в произведениях величайших мастеров Возрождения. Особенно взволновало Жюльена то, что открыл ему на это глаза сам глава французского правительства именно этим вечером во дворце Саррокка, то есть там, где Жюльен был у себя. У него возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты.
К ним подошла дама, то ли маркиза Яннинг, то ли Жеронима де Нюйтер, гость сделал ему дружеский знак, Жюльен встал; вечер продолжался до часу ночи. Когда все разъехались, почетный гость скрылся в «кардинальских покоях», а его свита разошлась по отелям; Жюльен вышел на улицу. Закурив, он обнаружил, что, несмотря на службу безопасности, дежурившую возле консульств под балконом с атлантами маячит все та же проститутка. Она подмигнула Жюльену, Теперь он знал почти каждого в Н. и отвечал ей тем же. Заворачивая на улицу Лилии, он увидел, что окна галереи живописи во дворце Грегорио освещены. За одним из окон прошла тень. Жюльен отбросил сигарету и ускорил шаг, почувствовав, что он устал; когда он был маленьким, подобная усталость называлась хорошей.
Успех первого дня пребывания высокого гостя в Н. затмил инцидент с поэтом-молчальником. А вот история с обедом второго дня была уже чуть ли не дипломатическим просчетом. Это был первый сбой в столь удачно складывающихся делах Жюльена Винера в Н.
На первую половину дня было намечено посещение кладбища Сан-Роман, где покоились французские офицеры, погибшие во время войны, и церкви при нем. Оттуда на следующий день после своего приезда смотрел Жюльен на занесенный снегом Н. Туристов попросили уйти; великолепный мраморный фасад церкви отражал солнечные лучи. В ее тени стоял простой крест с именами погибших французов. Жюльен не обратил внимания на то, что среди имен значился родственник гостя; тот возложил на гранитный постамент веточку мимозы. Затем сделал несколько шагов к другой могиле, над которой возвышалась статуя — женщина с лилией в руках. Несколько веток мимозы оставил он и здесь, где покоилась поэтесса, непревзойденная в воспевании красоты Н. в преддверии весны. Жюльен увидел, как по щеке государственного деятеля скатилась слеза. Розелина Текю загородила дорогу фотографам, которые намеревались приблизиться.
— Пусть побудет один, он среди своих.
Слова эти прокатились по рядам, и каждый сделал шаг назад.
В церкви глава правительства на короткий миг погрузился в молитву перед большим деревянным распятием; молва гласила, будто с началом каждого нового века 1 января оно истекает настоящей кровью. За крестом стоял маркиз Берио, похожий на дьякона, прислуживающего священнику. На половину двенадцатого было назначено вручение степени honoris causa[69] в ректорате университета: гостю ненавязчиво дали понять, что нужно спешить. Среди пяти профессоров президиума во дворце Винклер, где проходила церемония, Жюльен видел лишь Валерио; тот держался с большим достоинством. Валерио произнес короткую речь, в которой говорилось о связях его города с гостем из Франции, но еще больше — о связях с ним его собственной семьи за последние десятилетия. Не менее взволнованным было ответное слово соискателя; затем приглашенные на обед к г-же Шёнберг отправились на виллу Пиреус, расположенную на холме как раз напротив церкви Сан Роман. Не прошло и полутора часов, как все вернулись в консульство в состоянии чрезвычайного возбуждения.
