Когда он проснулся, завтрак был уже готов. Анджелика в фартуке сновала по квартире. Видимо, она не решилась еще раз воспользоваться ванной, и от нее слегка пахло потом, это взволновало Жюльена. «Белокурая и розовая», — подумалось ему. Он выпил три или четыре чашки очень крепкого чая и ушел на службу, не осмелившись поинтересоваться, останется ли она и на следующую ночь.
Консульство было взбудоражено до предела. Преступление на страстную пятницу занимало умы служащих — м-ль Декормон, шофера Джино и г-на Бужю — в гораздо большей степени, чем умы остальных жителей города. В страшном волнении пребывала г-жа Танкреди, француженка, вдова бывшего н-ского муниципального советника, которую Жюльен уже встречал в комнате своей секретарши. Она подошла к Жюльену, протянула к нему руки и воскликнула, что, если последуют новые преступления, она будет просить защиты у французского консульства. Из ее бессвязной тирады следовало, что она желает завещать Франции свою виллу на холмах со всеми коллекциями, но что завещание ею пока не оформлено и еще не поздно изменить решение.
— Я уже предупреждала однажды господина де Жуаньи: если вы ничего не сделаете для меня, я в свою очередь ничего не сделаю для вас. Но у бедняги своих забот был полон рот!
Жюльен попытался успокоить ее. В конце концов м-ль Декормон объяснила ему причину подобного волнения: оказывается, первое свое преступление, положившее начало последующим, садист совершил на дороге, пролегающей мимо имения г-жи Танкреди. Поскольку г-н Танкреди оказался первым на месте преступления, его некоторое время держали под подозрением. Позднее бывший муниципальный советник утверждал в личной беседе, что, если бы его хорошенько расспросили, он мог бы о многом рассказать. Власти же предпочли наброситься на несчастного мужа убитой.
— Бедняга Айгер, как будто он способен на такое!
Жюльен выразил удивление, услышав фамилию Анджелики. Тут на него изумленно воззрилась м-ль Декормон.
— А вы не знали?
Так Жюльену стало известно, что первой жертвой монстра оказался не кто иной, как мать Анджелики; до этого он думал, что та погибла в результате несчастного случая. Так, значит, отец Анджелики, булочник Айгер, и был тем человеком, которого подозревали и посадили на несколько месяцев в тюрьму! Самым трагичным во всей этой истории было то, что именно Анджелика — в ту пору ей было четыре года, она спала на заднем сиденье машины, в которой были убиты ее мать с любовником, — позвала на помощь, позвонив в дверь Танкреди.
Почему убийца пощадил ее? Как добралась она до людей глубокой ночью? Девочка была слишком мала и потрясена, чтобы ответить на подобные вопросы. Но не вызывает сомнений, что бедняжке было не под силу одной выбраться из машины, найти дорогу, и уж тем более позвонить в колокольчик, подвешенный довольно-таки высоко. Кто-то помог ей.
Дело и впрямь было таинственным. Жюльена удивило, что никто не обмолвился при нем ни словом, когда он нанимал дочь булочника.
— Анджелика, как бы это сказать, так и не оправилась от потрясения. Она отказывается говорить на эту тему, и, естественно, никто в ее присутствии не заводит об этом речь.
Но поскольку это никак не могло помешать ей прислуживать консулу, м-ль Декормон предпочла умолчать.
— Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня?
Несколько недовольный тем, что его не поставили в известность, Жюльен лишь пожал плечами в ответ. Тут настал черед г-на Бужю поведать кое-какие жуткие подробности о надругательстве над несчастной Сабиной Девангис, последней жертвой монстра. Г-жа Танкреди вновь разошлась, вновь упомянула об успокоившейся душе г-на де Жуаньи, бывшего личным другом покойного муниципального советника; Жюльен счел за лучшее удалиться в свой кабинет.
Там, под потолком с кессонами перед искусным гобеленом, изображающим Лота и, его дочерей, он в который раз перечел длинную депешу с подробным описанием трех месяцев работы в Н., отправка которой в Париж откладывалась со дня на день. Не без удовлетворения перечислялись в ней все двери, открывшиеся ему, все круги, в которые он получил доступ. В конце он приписал несколько оптимистических фраз по поводу порученной ему миссии, в успехе которой не сомневался. Если ему по-прежнему не была известна подлинная цель этой миссии, он тем не менее намекнул на свой визит к премьер-министру. Не входя в подробности, которые он в любом случае не был способен осветить, он коснулся особых связей, установившихся между Н. и Францией. В глубине души он догадывался, что они были куда теснее, чем казалось. Передавая исправленный экземпляр м-ль Декормон для перепечатки, он попросил подготовить копию для премьер-министра.
О драме, разыгравшейся три дня назад, естественно, упомянуто не было.
Первая волна возмущения прошла, и, кроме друзей Андреа Видаля, которые, как и он, любили иронизировать, о последнем убийстве и монстре в городе больше не вспоминали. Лишь в статьях Беппо в «Газетт» еще муссировалась эта тема, но все больше в теоретическом плане. В интервью газете доктор Креспель, криминолог из столицы, высказал предположение, что убийца действовал не один или по крайней мере пользовался покровительством влиятельных лиц; Беппо привел это высказывание, никак не прокомментировав его.
В остальном жизнь вошла в привычную колею. Правда, по сравнению с предпасхальной неделей приток туристов увеличился в несколько раз, и Жюльен все больше убеждался, что н-ское общество засело в своих дворцах перед тем, как окончательно выехать на лето на виллы, отдав город чужестранцам. Он и сам мало-помалу проникался тем же чувством к когортам приезжих, которые за день «обегали» знаменитые музеи, галереи, дворцы, сады Бельведера, открытые с приходом тепла, оставляя в конце дня город загаженным. Он презирал эти разноцветные, но такие однообразные толпы и перестал смотреть на девушек из числа туристок, хотя среди них и попадались хорошенькие, которых в другое время он наверняка приметил бы, а все потому, что они были одеты в те же спортивные куртки кричащих цветов, что и прыщавые их спутники, и допоздна распевали вместе с ними вульгарные куплеты.
Жюльен больше не гулял по городу, лишь изредка появлялся на его улицах, и если они с Валерио и отправлялись в музей, то обязательно подальше от центра, где его друг показывал ему какой-нибудь малоизвестный шедевр: почти обнаженную Юдифь, в потоке крови отсекающую голову тучному Олоферну, или Саломею в экстазе, или исступленное покаяние Магдалины. Возвращаясь после этих посещений домой или на службу и стараясь как можно меньше находиться на улице среди крикливых орд, Жюльен больше чем когда-либо ощущал себя полноправным жителем Н., чьи страсти, причуды и неприязнь он теперь разделял.
В этот-то переломный момент и известила о своем приезде в Н. Анна.
Уже несколько недель Жюльен звонил ей нерегулярно. Виной тому была его связь с Марией Терезой, но в последнее время он поддерживал ее скорее по привычке. Что до встречи с бесподобной Лючией, то она была явно подстроена супругой бедного князя Жана. Лишь Анджелика занимала порой его мысли. После проведенной у него ночи девушка больше не вспоминала о своих страхах; Жюльен не говорил с ней о том, что узнал, и она опять превратилась в скромную прислугу, появлявшуюся в тот момент, когда он собирался на службу, и исчезавшую, стоило ему вернутся. Но Жюльен не забыл волнения, испытанного при виде девушки в ночной рубашке, помнил, как прислушивался к ее дыханию в соседней комнате. Он, первое время отгонявший смутные мысли о ней, теперь жалел, что в тот вечер не повел себя более решительно.
В среду утром Анна предупредила его о своем приезде в субботу ночным поездом. Он подумал, что должен радоваться этому, и в пятницу действительно испытывал радостное волнение в предвкушении долгого уикэнда с ней — она уезжала в понедельник. В пятницу он ужинал с Валерио, с которым они теперь часто виделись. Валерио после убийства несколько дней провел взаперти. Проходя по вечерам под его окнами, Жюльен видел в галерее, где была развешана коллекция живописи, тень человека, ходившего взад-вперед, и решил, что это его друг, может быть единственный из всей семьи, родственников и друзей, не желающий забывать о преступлении еще и потому, что произошло оно не только неподалеку от Фонтанель, но и от Ла Марлиа, виллы семейства Грегорио, где Валерио иногда уединялся с Мод. Когда Валерио появился вновь, он был бледнее обычного. Прошелся по поводу чудовищной несознательности своих сограждан, считающих делом чести помнить лишь о преступлениях или убийствах прошлого, когда Н. был суверенным городом и всегда находился поэт, сочинявший оду в память об убийстве тирана или смерти любовников от руки ревнивого мужа. Он протянул Жюльену серебряную флягу с выдержанным коньяком, плоскую, украшенную рубиновым кабошоном; он иногда носил ее с собой и беспрестанно с ней прикладывался.
