Среди гостей была еще одна американка, настолько красивая, что вполне могла бы быть стюардессой. Она подошла к ним; на ней была белая блузка с открытым воротом. Она и в самом деле оказалась стюардессой. Блузка ее приоткрылась на груди, и Жюльен, как и тогда в галерее, испытал волнение. В этот миг взгляд его встретился со взглядом Марии Терезы, переставшей слушать фотографа и не сводившей с него глаз.

Вечер продолжался. Соня, жена Андреа, была живой, веселой. В их союзе угадывалась полная гармония. Он был мечтатель, придумщик «новых ходов», проектов, открыватель новых талантов; она вела счета, держала бразды правления. Прямо при ней, не стесняясь, Андреа посматривал на других женщин. Должно быть, были увлечения и у нее. Они наверняка обсуждали друг с другом свои сердечные дела. В этом не было цинизма жителей другого берега реки. Жюльену было у них хорошо. Указывая на огромную роспись на лепном потолке их спальни, Андреа изрек:

— Видите, мы десакрализируем эти фрески, но не богохульствуем.

Прислонившись к дверному косяку, засунув руку в карман, Андреа в своей необъятной одежде был похож на фотографию времен молодости родителей Жюльена. Он был очень хорош собой. Хороши собой были и Соня, и стюардесса, и Мария Тереза — все вокруг него были прекрасны и молоды. Уходя от них, Жюльен подумал, что он попал в совершенно иную среду, и среда эта — еще одно чудо города, где сосуществуют такие различные миры.

Потом он не раз вернется в квартал Сан-Федерико, и Андреа поближе сведет его с миром ремесленников и антикваров таким отличным от мира за рекой. Дворцов здесь было меньше, но они были такими же красивыми, зато больше было мастерских и лавочек, открытых прямо на улицу. Магазины за рекой были роскошнее, с современными широкими, сверкающими неоном витринами, они занимали пространство между дворцами, а то и располагались на их первых этажах. И Жюльен, уже успевший полюбить тот берег, этот полюбил иначе.

— Здесь меньше туристов, — сказал ему Андреа словно это было плюсом для квартала Сан-Федерикс или, точнее, минусом для той, другой части города.

Одновременно Жюльен продолжал бывать на светских раутах, где стал замечать, что все эти показавшиеся ему поначалу такими удивительными люди (а может быть, это Моника Бекер и Джорджо Амири приучили его наблюдать за их нравами и причудами), вовсе не такие уж удивительные. Да, у каждого были свои привычки, пристрастия и привязанности, но они был не более достойны внимания, чем странности его парижских друзей, просто они были другими. Жители Н. при всех своих особенностях, на которые ему указывалось, были совершенно нормальными людьми — если вообще в этом подлунном мире найдешь человека, которого можно объявить «нормальным» (поправлял себя Жюльен), — просто в отличие от всех прочих он жили в очень красивом городе с очень долгим прошлым.

После вечера у Андреа и Сони Видаль для Жюльен началась как бы новая жизнь. Он по-прежнему присутствовал на блестящих приемах, коктейлях, званых ужинах у дам высшего света, которые первыми открыли ему двери своих дворцов, и в то же время вечера стал часто проводить у четы Видаль и их друзей. Он бывал то у одного, то у другого, открывал для себя в их компании кафе, бары, которые не обязательно были неизбежным «Риволи» на Ратушной площади или чайным салоном «Жюльен» на площади Нации. В одном из крупных отелей был музыкальный бар, куда его повел Беппо, журналист, специализирующийся на уголовной хронике. Пианист, венгерский эмигрант, сыграл для него все песни, исполнявшиеся по французскому радио когда Жюльену было пятнадцать лет, и это взволновало Жюльена.

Видел он и Марию Терезу. В первый раз они встретились случайно. Один увлекающийся живописью англичанин, которого Жюльен знал по годам службы в Англии, захотел посетить ряд галерей современного искусства. Ехать с этой целью в Н., где было собрано столько шедевров прошлого, выглядело парадоксом, но Николас Пелли сознательно шел на это. Жюльен повел его в «Артемизию». Андреа и Сони не было. Николас Пелли разглядывал не столько экспозицию, сколько гида. Мария Тереза не осталась равнодушной к тяжеловатым комплиментам англичанина, сделанным в довольно смелой манере, что было его манерой ухаживать, и Жюльен был задет за живое. За обедом, на который Николас Пелли пригласил и Марию Терезу, Жюльен понял, что терзается ревностью. Это его удивило, поскольку уж что-что, но ревность не была ему свойственна. Он сослался на дела, и его другу пришлось одному во второй половине дня наносить визиты директорам городских музеев. Жюльен вернулся в галерею; Андреа был там и догадался, что консул пришел не к нему. Он сам предложил Марии Терезе пойти выпить кофе с Жюльеном. В баре Жюльен не знал, с чего начать. Со времени своего приезда в Н. он смотрел на женщин не так, как раньше, поскольку неловко чувствовал себя в роли консула. И потому, не умея выждать, бросился в воду, даже не особенно того желая.

— Не знаю почему, но я только что ревновал вас, когда вы смотрели на Николаса, — выпалил он, пристально глядя на сигарету.

— Я поняла.

Жюльен не ожидал такого ответа. Он, может быть, и славировал бы как-нибудь, но она опередила его. Положив на его руку свою, она добавила:

— И мне это было приятно.

Больше говорить было не о чем. В тот же вечер он проводил Марию Терезу домой и остался у нее. Тело у нее было плотнее, тяжелее, чем у женщин, которых он знал прежде, в Париже или других городах. Рядом с ней Анна показалась бы девчонкой. Ему пришло в голову, что Мария Тереза — настоящая женщина Н., образ которой создан здесь живописью и легендой. Это было ему по душе. Мария Тереза была нежна, но ни в этот раз, ни потом так и не призналась ему в любви, и он тоже старательно избегал признания. И все же он любил проводить У нее ночи, хотя ему больше нравилось засыпать и просыпаться рядом с ней, чем заниматься любовью. В минуты страсти Марию Терезу охватывала какая-то безотчетная ярость. Несколько раз все заканчивалось слезами. Когда Жюльен поинтересовался причиной, она ответила, что это пустяки. Что она счастлива. Он, обычно желавший знать все о любимых женщинах, не спрашивал ее о мужчинах, которые были у нее до него.

Он стал бывать с нею у Андреа и его друзей, но по-прежнему один ходил на приемы к тем, кого она называла «его маркизами». Мария Тереза не просила брать ее с собой, а Жюльен не предлагал. У них было на этот счет молчаливое соглашение. Он просто заранее ставил ее в известность, и она или оставалась дома или шла к Андреа, Питеру Мэшу, фотографу, которого Жюльен недолюбливал.

Иногда он болтал с Анджеликой, и она рассказывала ему о воскресеньях, проводимых ею либо с отцом, либо в обществе монахини-наставницы. Иногда речь заходила о ее сестре, той, что «плохо кончила», и Анджелика краснела сильнее обычного. Он догадывался, что тело девушки (про себя он думал: девочки) еще не совсем развилось. Кожа ее была белее, чем у Марии Терезы; та была брюнеткой, эта — блондинкой. Одна — женщина, другая — дитя; с того вечера; как он впервые остался у Марии Терезы, он стал смотреть на Анджелику другими глазами. Он называл ее Клелией, но Мария Тереза отнюдь не была герцогиней Сансевериной[52]. По отношению к этой девочке у него не возникало никаких намерений, ему просто нравилось смотреть на нее, и все же он придумал сложную и вместе с тем простую историю, как, поставленный перед выбором, он не смог бы отдать предпочтение одной из них. От Анджелики иногда немного пахло потом и туалетным мылом, которое напоминало ему «Люкс», «туалетное мыло звезд», продававшееся когда-то в Париже. Анджелика была совсем ребенком, робким, стеснительным; он догадывался, что обе они в жизни были обижены и унижены. Одна его умиляла, другая, спокойная и печально-сосредоточенная, но рыдающая после минут страсти, его волновала, а это было не одно и то же.

Вскоре после их встречи у Андреа Валерио Грегорио навестил Жюльена в его квартире на площади Свечных мастеров.