Баранов вспомнил первую встречу с Шеффером, когда тот появился здесь после прибытия «Суворова»: «Я много слышал о вас, герр Баранофф, от нашего общего друга герра Лангсдорф. Он очень уважает герр Баранофф. Он просил меня передать вам большой привет и вот это письмо». Что ж, служившие в компании иностранцы, и немец Бенземан, и судостроитель англичанин Шильц, достойно показали себя. Почему бы не испытать и доктора Шеффера в серьёзном деле?

Мысли Баранова прервались негромким стуком в дверь. Вошёл, пригнув голову, чтобы не задеть дверной косяк, Матвей Огородников, огромный, звероватого вида мужик. Именно ему Баранов поручил допросить с толмачом захваченных на острове колошей.

   — Ну, — нетерпеливо потребовал Баранов, — что колоши показали?

   — Они признались, правитель, что оружие и порох выменяли у американца Ханта.

   — Та-ак, — сжав зубы, протянул Баранов.

Огородников стоял молча, ожидая дальнейших распоряжений.

   — Вот что, Матвей, — наконец объявил своё решение Баранов. — Завтра утром мне надо срочно повидать капитана Лазарева. Колошей из-под стражи пока не выпускай.

   — Он просто капризный деспот!

   — Он обманул нас!

   — Истинный варвар! Совершенно с нами не считается...

Таковы были самые мягкие выражения, звучавшие на борту «Суворова» после того, как Лазарев сообщил о неожиданном изменении Барановым планов дальнейшего использования корабля. Слишком сильно было желание увидеть легендарные Сандвичевы, Манилу, Перу, чтобы легко и без эмоций согласиться с предстоящим вояжем в скучный северный Охотск. Как же было не припомнить теперь Баранову вопиющие, с точки зрения офицеров «Суворова», порядки, которые по воле и милости главного правителя были установлены в Русской Америке.

   — Люди здесь не знают отдыха. Ему ничего не стоит снять с корабля матросов и послать их на рубку леса, — возмущался Семён Унковский.

   — А то ещё и на промыслы под проливным дождём, — вторил ему штурман Алексей Российский.

   — Ссыльные каторжники в Новой Голландии живут в тысячу раз лучше, чем здешние промышленники, — вносил сравнительные краски в тему Повало-Швейковский.

   — Потому они и бегут отсюда при первой же возможности.

   — Положение в колониях алеутов — это неприкрытое рабство. Они не распоряжаются ни своим имуществом, ни своей жизнью.

   — Это тирания в её классическом виде.

   — Я слышал, господа, что служивший здесь поручик Талин хотел повесить Баранова на рее.

   — Надо полагать, было за что.

   — Власть Баранова держится лишь на плечах преданной ему банды каторжников, которых он ублажает водкой и ромом.

Они говорили, закрывшись в кают-компании, чтобы их случайно не услышали матросы корабля. Надо было всё же сохранять видимость лояльности местной власти и её верховному представителю. Чтобы они ни думали о Баранове, нельзя было допустить, чтобы содержание крамольных речей просочилось на берег.

Лазарев не мешал высказываться своим горячим сослуживцам, и хотя разделял их взгляды, но считал нужным иногда и осадить:

   — Довольно, господа! Не будем всё валить на Баранова.

   — Капитан, по-моему, это доктор Шеффер стоял сейчас у двери. Быть нам всем на эшафоте: у доктора, как он любил хвастаться, прекрасные связи с московской полицией.

Лазарев, понимая, что его разыгрывают, отвечал:

   — Можете не волноваться, господа. Я осведомил доктора, что он лицо на судне нежелательное, и посоветовал обосноваться на берегу.

   — Два дня назад он отвёз на берег свои вещи.

   — Для него Баранов сумел выделить вполне приличную квартиру.

   — Говорят, он крепко подружился с Барановым и что правитель принимает его в любое время.

   — Представляю, какие песни о нас напел он господину Баранову.

Разговоры разговорами, но надо было подчиняться приказу. На корабль были погружены меха для доставки в Охотск, приняты депеши Баранова. Осталось наполнить бочки свежей водой — ив путь.

Утром на «Суворов» неожиданно прибыл известный всему Ново-Архангельску Матвей Огородников. Поднявшись на борт, он голосом, подобным иерихонской трубе, объявил, что господину правителю надобно срочно говорить с капитаном Лазаревым.

Уж если сам Огородников явился за ним, то, решил Лазарев, дело действительно серьёзное: раньше такие поручения исполняли совсем другие люди. Он быстро собрался, надел мундир.

   — Не поминайте, братцы, лихом! — шутя сказал он, спускаясь в корабельную шлюпку: не хватало ему досужих домыслов промышленников, будто он следует на берег под конвоем Огородникова.

Баранов, облачённый в давно вышедший из моды шёлковый сюртук, с которым по своим консервативным вкусам, видимо, никак не хотел расставаться, встретил Лазарева внешне приветливо, ласково, если употребить его любимое словечко. Однако за полгода их знакомства Лазарев уже успел понять, что правитель, когда ему необходимо, умеет скрывать настоящие чувства.

   — Как ваше житьё-бытьё, Михаил Петрович, как идут сборы в дорогу? — любезно поинтересовался Баранов.

   — Собираемся, — суховато ответил Лазарев. — Водой нальёмся и пойдём. Или опять у вас новые планы? Не лучше ли всё же, Александр Андреевич, на Сандвичевы? — чуть ли не угодливо, в последней попытке тронуть чёрствое сердце Баранова, сказал он.

   — Нет, Михаил Петрович, на Сандвичевы не лучше, — обрезал Баранов. Правитель помолчал и испытующе взглянул на Лазарева. — Плохие здесь события происходят, не слышали?

   — Что же такое, Александр Андреевич?

   — Колоши на девок наших, алеуток, нападение устроили. Тех колошей мы взяли. Оружие у них нашли. Допытывались, откуда огнестрельное оружие. И ответ был — от американца Ханта, у него выменяли.

Лазарев невольно побледнел: продажа оружия диким, всем о том было известно, считалась в колониях тягчайшим грехом.

   — Я знаком с мистером Хантом и не могу поверить, чтобы он решился на это.

   — Как-то вот, Михаил Петрович, решился, — угрюмо сказал Баранов. — Думал я, что применить к нему, чтобы другим впредь неповадно было, и решил: надо за нарушение наших законов арестовать его судно вместе с самим Хантом. — Баранов сделал паузу — и тоном приказа: — И сделать это я прошу вас, Михаил Петрович, опираясь на ваш экипаж и боевую силу вашего корабля.

   — Что?! — вскинулся Лазарев. — Мне — арестовать Ханта? Нет, я от этого отказываюсь!

Баранов сузил глаза, встал из-за стола, заложил руки за спину.

   — Вы хотите сказать, Михаил Петрович, что отказываетесь выполнить мой приказ? На кого же мне опираться здесь, ежели мне не подчиняются флотские офицеры на службе компании?

   — Я имею честь считать мистера Ханта своим другом и потому не могу выполнить этот приказ, — с обретённой твёрдостью ответил Лазарев.

Левое веко у Баранова задёргалось, что предвещало неконтролируемый приступ гнева.

   — Хорошо, лейтенант Лазарев. Пользуясь данной мне здесь властью, я отстраняю вас от командования судном. Готовьтесь сдать дела человеку, которого я сочту более для того подходящим. Возвращайтесь на корабль, поставьте его ближе к берегу, под батареи крепости, и немедленно приступайте к разгрузке мехов. Ступайте выполнять приказ!

Лазарев резко повернулся и вышел. Его душила ярость.

Столкнувшись с отказом Лазарева выполнить приказ, Баранов вдруг почувствовал себя старым и беспомощным. Заломило в висках. Он тяжело опустился в кресло и некоторое время сидел совершенно неподвижно. Значит, с ним уже могут и не считаться? Уже можно, ничего не боясь, открыто признаваться в дружбе с людьми, которые причиняют компании злонамеренный вред? Нет, всё с большим ожесточением думал он, рановато списывать Баранова в расход, ещё поборемся.

Он взял в руки погремушку туземной работы, которой пользовался вместо звонка, и встряхнул, вызывая конторщика Григория Терентьева. Когда крепкий темнокожий креол вошёл и молча взглянул на него своими узкими глазами, Баранов сказал: