Еврейская Москва переживала одну из скорбных страниц своей истории в 90‑х годах XIX столетия. После добродушного, всеми любимого генерал — губернатора Москвы кн[язя] Долгорукого, при котором право жительства в Москве было не так уж затруднительно для евреев, воцарился Сергей Романов — брат Александра III. Ограниченный, жестокий, он не знал пощады по отношению к евреям […]*

Пульс общественной жизни слабо бился частью в “хозяйственном правлении” при закрытой синагоге, возглавляемой юристом Альб[ертом] Львовиче[м] Фуксом, частью в студенческой кассе — как отделении петербургского “Общества распространения просвещения между евреями в России”, возглавляемой всеми уважаемым и любимым — тоже юристом — Вл[адимиром] Осиповичем] Гаркави. О концертах ежегодных в пользу кассы я выше говорил. Цель кассы — только помощь студентам — не могла удовлетворить таких работников, как покойные А. Д. Идель — сон, П. С. Марек, М. Крейнин и др[угие], работавшие вместе с Гаркави. Требования шли дальше: школы для народа, издание книг, вопросы воспитания и всякие другие проблемы захватили деятелей кассы. Нужны были средства. Надо было увеличить членские взносы и изыскать другие возможности. Много лет “Общество просвещения евреев в Петербурге”, вернее сказать, председатель общества Гор[аций] Ос[ипович] Гинцбург помогал сотням и тысячам студентов, учащимся академии художеств, консерваторий и др. Наступил момент получить этот долг от “устроившихся”. Многие охотно отзывались, вспоминая, как эта своевременная помощь была необходима. Но были и такие, с которых приходилось взыскивать судом. Находившие, что тем, что они стали на ноги, они уже все отплатили. Не мало курьезов имеется по этому поводу, подтверждающих, что не всегда так называемое] “образование” влияет духовно на человека. Участвуя в комитете [271] наряду с вышеназванными общественными деятелями, я старался заинтересовать людей, стоявших в стороне от еврейской общественной жизни.

По существу, М. Я. Герценштейна нельзя причислить к “стоявшим в стороне”. Действительность упорно и настойчиво напоминала ему о его еврейском происхождении. Цель и стремление всей его жизни было занять в науке то положение, на какое он — по своему знанию и дарованию — мог рассчитывать. Перейдя “рубикон” при женитьбе, он как бы устранил главное препятствие — еврейство. Но университет, как заколдованный, не давался ему. Такой министр просвещения, как Боголепов, сам профессор и понимавший значение Герценштейна, находил, что до седьмого поколения не надо давать еврею университетской кафедры. Этот же министр, когда я послан был к нему бароном Д. Г. Гинцбургом просить у него разрешить ремесленные школы, на каковые Гиршевский фонд [272] ассигновал большие суммы, сказал мне: “Не надо нам еврейских ремесленных школ”. И никакие доводы мои ни к чему не привели. Он назначил мне 15 минут для разговора, но уже после первых пяти минут, чувствуя, что предо мною стена, которую ничем не пробьешь, и в глубине души огорченный и негодующий на такую тупость, я — против всякого этикета — встал и простился с ним.

Невозможность попасть в университет — вторая “трагедия” Герценштейна. Он не переставал работать, посвящая все вечера науке. Но жизнь предъявляла свои требования. Семья — надо было позаботиться о ней. И вот “кабинетный ученый” принимает скромное место в Поляковском земельном банке [273], чтобы вскоре занять центральное место секретаря и руководителя банка. Материально это больше чем удовлетворяло, но духовно и душевно это было чуждо “кабинетному ученому”. Третья трагедия.

Как раз в этот период состоялось наше знакомство. Не зная почему, я с первого момента как — то сразу понял душевное состояние Мих[аила] Яковлевича] и сумел, не касаясь больных мест, находить то общее, что нам обоим было дорого. А дорого нам было многое. И общие российские дела, и специально еврейские. Его ясный ум освещал все необычайно ярко. Политико эконом, он видел вещи, как они есть на самом деле. Я же на многое смотрел как артист — художник. И этот контраст нас особенно сближал. Его интересы, интересы ученого, стали мне близки, и я мечтал содействовать ему в его стремлении попасть в университет. Он же стал интересоваться моей общественной и музыкальной деятельностью и всегда шел навстречу, когда в этом была надобность. Так, например, прихожу к Мих[аилу] Яковлевичу] по поводу членского взноса в “0[бщест]во просвещения] евреев”. Издавна он платил 3 рубля [в год], и это делалось механически. Но когда я посвятил его в деятельность общества, для которой нужны средства, и просил его увеличить свой членский взнос, то он спросил: “Сколько назначить?" — “Ну, хотя бы 10 р[ублей] в год”, — сказал я. “А против 100 р[ублей] вы ничего не будете иметь?” — спросил он меня и стал ежегодно платить 100 р. Все это он делал просто, без всякой рисовки и с какою — то трогательной готовностью.

Помимо сторублевого взноса он проявлял максимум интереса ко всему, что служило просвещению масс. С болезненной чут костью реагировал он на все отрицательное в еврейской жизни и искренно радовался всему положительному. Служа в банке, он сталкивался с той негативной стороной жизни, которая ему — “кабинетному ученому” — была чужда. Зато вечером, у себя в кабинете, он чувствовал себя “дома” среди книг и научных работ.

К этому времени — концу 90‑х годов — популярность Московского трио — Шор, Крейн, Эрлих — чрезвычайно возросла. Помимо “исторических камерных утр” трио участвовало в пользу всевозможных просветительных и благотворительных обществ. Оно стало неотъемлемой частью московской жизни. Москва считала его своим детищем. Разнообразная публика, посещавшая концерты трио — большею частью молодежь, с трогательной признательностью относилась к участникам трио. В сезон 1902/3 года наступило десятилетие трио. Юбилейный концерт собрал в большом зале консерватории больше 2000 человек [274]. Получилось такое торжество, которое предполагать было трудно: десятки адресов, восхвалявших деятельность трио, благодаривших за часы высоких переживаний. И речи, речи без конца. Нам артистам, избалованным овациями, аплодисментами и т. п., как ни лестно было все это торжество, оно не могло уже дать того удовлетворения, какое могли получить наши родители, дожившие до радости видеть общественную, публичную оценку деятельности их детей. Особенно это могло много дать моим родителям, жившим в Симферополе и не имевшим права жительства в Москве. И вот задолго до концерта я поднял на ноги всех, кто мог мне помочь в том, чтобы им разрешили на несколько дней пребывание в Москве. Светлейший князь Ливен, брат начальницы института, где я преподавал, одев все свои регалии, поехал в Нескучный дворец [275] на прием к великому князю Серг[ею] Александровичу]* просить разрешить моим родителям пробыть несколько дней в Москве в связи с концертом. Ответ был коварно лживый: “Да, конечно. Но это зависит от Власовского” (тогдашний обер — полицмейстер и главный гонитель евреев). Княгиня Трубецкая, жена предводителя дворянства, мать моей ученицы, написала гражданскому губернатору Булыгину, что стыдно, если родители Шора не получат разрешения быть на юбилейном торжестве сына. В конце концов разрешение на три дня от Власовского получилось тогда, когда уже неделю родители были в Москве. Старший дворник, получив соответственную мзду, терпеливо ждал разрешения Власовского, полученное после отъезда родителей. Мать и отеп сидели в ложе вместе с М. Горьким. И когда я с эстрады смотрел на их счастливые лица, то это было для меня высшим удовлетворением. Дни их пребывания в Москве долго служили темой рассказов, и весь Симферополь знал подробности нашего юбилейного концерта…

Мих[аил] Яковлевич] Герценштейн проявил и здесь максимум энергии и посвятил много времени и труда, чтобы осуществить свой намеченный план, т. е. собрать 5000 р. для фонда стипендии имени трио при Московской консерватории по случаю юбилея. И эту цель он осуществил. В первую голову стипендией этой пользовался Исай Добровейн. К участию в создании стипендии Мих[аил] Як[овлевич] привлек целый ряд лиц, близких и дорогих мне, как Анна Вас[ильевна] Бернштам, граф[иня] Софья Владим[ировна] Панина, Анна Серг[еевна] Петрункевич, Ник[олай] Карл[ович] Мекк, Дав[ид] Вас[ильевич] Высоцкий и мн[огие] др[угие]. О каждом из них мне придется говорить. К Герценштейну я еще вернусь. Как всегда в жизни, все переплетено, нелегко отделить одно явление от другого.