В противоположность другим ассимилированным еврейским композиторам А. Рубинштейн, с 4-летнего возраста оторванный от еврейской среды, сохранил на протяжении всей своей жизни какую — то особую привязанность к ерройск восточным напевам и библейским темам. Казалось бы, что именно ему надлежало бы надлежит подняться на высоту истинно национального [еврейского] творчества. Однако условия жизни и окружающая действительность помешали ему познать самого себя и выявить духовное наследие нации, к которой он принадлежал по крови.

Вместо того, чтобы поставить в центр своего творчества жившую в нем [близкую ему] восточную мелодическую стихию и подчинить ей, как основной духовно — музыкальной силе, все остальные элементы своего искусства — гармонию, ритмику, форму, вместо того, чтобы под знаком восточного — толоса еврейской мелодики поставить […][219] и достижения западноевропейского музыкального наследия и таким образом найти органический синтез национального духа и западноевропейской музыкальной культуры, как это сделали в области русской национальной музыки его современники — Глинка, Мусоргский, Бородин и др[угие]; Рубинштейн, всем воспитанием своим отлученный от своего народа, не только не взялся за разрешение [осуществление] этой задачи, но и отрицал необходимость и возможность осуществления [разрешения] ее. Основные элементы его тиор чес — тва, восточная мелодика и западноевропейская традиция, не слились в общий по[тек], но продолжали жить в его произволе ннях — самостоятельнон жнзныо.

Творческая деятельность Рубинштейна обнимает период в пятьдесят лет. Композитор написал около ста тридцати опусов, в которые входят симфонии, сонаты, квартеты, трио, масса пьес для пения и фортепиано, а также несколько онер и ораторий, или “духовных опер”, как называет их он сам. Почти во всех произведениях, и во всяком случае во многих из них, можно найти вдохновенные страницы, глубокие и музыкальные мысли, прекрасные мелодии; но лишь очень немногие из произведений Рубинштейна обладают законченностью, свидетельствующей о полном внутреннем единстве между композитором и стихией его искусства.

Наивысшего совершенства достигает Рубинштейн в некоторых частях своих “духовных опер” [“Потерянный рай”, “Вавилонское столпотворение”, “Суламифъ”, “Моисей”, “Христос”]. Но н Над этими произведениями довлеет [словно тяготеет] злой рок. [Лишь немногие из них увидели свет, и ни одна из них не была поставлена так, как этого требовал композитор.] “Духовная опера” по своей идее есть новая форма музыкального театрального искусства, есть новый синтез музыки и театра, осуществляемый на почве религиозной идеи. Библия. как источник вдохновения музыкального творчества и в последнем счете [религиозного обновления] художественной религиозной культуры — такова в кратких чертах основная мысль […]* духовному взору композитора идея религиозного театра, [как его понимал Рубинштейн]. Для этого театра будущего Рубинштейн не уставал писать [одну] “духовную оперу” за другой, не имея никакой надежды, что они будут поставлены исполнены при его жизни. В этой горячей и непоколебимой вере в религиозную идею и в ее обновляющее действие, в этой готовности приносить ей жертвы и служить ей, вне зависимости от возможности ее внешнего осуществления, мы узнаем религиозный пыл еврейской души. Если когда — нибудь возродится театральное искусство в высоком значении этого слова, если религиозный театр будущего снова примет под свои своды все другие нскуоетпа виды художественного творчества и создаст воистину тот синтез искусств, о котором напрасно мечтает Западная Европа со времен Вагнера, если из этого театра вырастет новая художественная культура, то создатели его будут славословить Антона Рубинштейна как одного из великих инициаторов и зачинателей этого нового театрального действа искусства.

Рубинштейн — [композитор] достигает величайшего совершенства, там, где когда он прикасается к библейскому сюжету, и когда струя восточного мелоса прорывается в его творчестве. Там же. где он ограничивается западноевропейской музыкальной традицией [“Маккавеи”, “Персидские песни”, многое в опере “Демон” и т. д.], еде он пытается оставаться старается быть “продолжателем Шуберта и Шопена”, как он [сам], определяет свое положение в западноевропейской музыке, он теряет возможность дать хотя бы и бессознательный синтез пацно нальпых и западноевропейских элементов своего творчества и довести их, эти эломепты — гдо уровня — нодлинной — закопченности. Несмотря на огромную работоспособность, которая позволяла ему продолжать спою композиторскую работу — даже в разгаре концертного сезона, своих концертных выступлений, Рубинштейн принципиально отказывался от работы над совершенство ванием своих произведений. “Ile раз при исполнении монхнзданных произведений, — нншет он, мие — нрнходнлн на ум измене пня, от которых сочинения должны были бы несомненно Dunr рать, но это не могло меня побудить снова коснуться до окон ченного сочинения”. Рубинштейн чувствовал внутренние про пятствня — на путях творческого совершенства, но не был в состо яннн ихосознать н преодолеть. Его творчество приобретало характер постоянной импровизации, которая рождается из мгно венного вдохновения и живет его огнем, по которая и подчнне на таюке — пронзволыюй смене его взлетов и падений.

Отрыв от национальной почвы лишал-Рубинштейна живых источников духовно — творческих сил. Но этот лее отрыв не был настолыс — о–мощным, чтобьькомпозитор сделался музыкальным космополитом в лучшем "Значении этого слова и дал ему вол можность понять и возродить музыку всех времен и народов. Недостатки композитора превращались в этой богатой и мощ ней натуре в достоинства музыканта исполнителя. В области исполнения Рубинштейн достигал своего апогея. Он в совер шенстве владел тайною музыкальной интерпретации; с первых звуков умел он переселять слушателя в ту особенную атмосферу, которая составляет содержание исполняемого произведения, в то особенное настроение духа, которое называется поэтическим смыслом пьесы, и держать слушателя от первого до после днего звука аудиторию под обаянием своей игры.

Существенным недостатком рубинштейновского творчества является при этом его неразборчивая плодовитость, несомнсн но связанная с его “западничеством". Рядом с мыслями поразительной [красоты в его произведениях] попадаются страницы сравнительно бессодержательные, точно композитор избегал тонкой внимательной отделки своих сочинений. Возможно также, что в этих недостатках сказался [а/шшст] — исполнитель. То, что имеет такое важное значение при исполнении — порыв, минутное настроение, подъем чувства — словом, все, что дает жизнь музыкальной интерпретации и что в такой мере было присуще Рубинштейну, могло «вмешать ему в его твор честве. Зато в области исполнения Рубинштейн достигал своего апогея. Он в совершенстве владел тайною музыкальной интерпретации: с первых звуков умел он перенести слушателя в ту особенную атмосферу, которая составляет содержание исполняемого произведения, в то особенное настроение духа, которое называется поэтическим смыслом пьесы, и держать аудиторию под обаянием своей игры.

Если мы подвели бы итог художественно — артистической деятельности Рубинштейна, то мы были бы мы будем принуждены признать, что он являет собой пример артиста и художника в лучшем значении этого слова. Правдивый, прямой, горячо любящий искусство, которому он всю жизнь служил без компромиссов, Рубинштейн невольно напоминает Бетховена, на которого он походил и лицом, что дало повод Листу назвать его “Ван II” [Bern I был Бетховен]. Обаяние личности Рубинштейна, казалось, не имело границ. Сейчас еще — после 44 лет — я с особенным чувством вспоминаю ту зиму, когда я имел счастье находиться в постоянном [музыкальном] общении с Рубинштейном, приезжая для этого из Москвы в Петербург. Во время Наши свидания, [которые] происходили с глазу на глаз в его рабочей комнате у двух роялей, [во время которых] Рубинштейн раскрывал передо мною всю красоту Шопена и величие Бетховена, оставили неизгладимый след в моей душе.