Впоследствии, когда он становился зрелее и зрелее, он достиг поразительных результатов. Можно было часто не соглашаться с его толкованием, но всегда чувствовалась глубокая продуманность. Итальянец по происхождению, он точно под влиянием немецкого воспитания и жизни в Германии, а также матери — немки, в игре не проявлял итальянского темперамента.
После конкурса Сафонов сказал мне: “Как учитель ваш я не мог дать вам свой голос, а то у вас было бы одинаковое количество голосов с Дубасовым”. Оставляю это заявление на его совести. Особенного разочарования я не испытывал, т. к. ввиду краткого срока для приготовления на конкурс я не мог рассчитывать на успех. Но осадок досады на Сафонова остался у меня на душе от era заявления… К тому же огорчило меня и то, что Рубинштейн, пригласив все жюри [на обед] к себе в Петергоф на дачу, где он жил, позвал только удостоившихся премий, а о нас, и так уже судьбой обиженных, даже не подумал. Я нашел это нетонким со стороны такого большого человека…
Удовлетворение я получил через несколько дней, когда перед отъездом решил обратиться к Рубинштейну с просьбой раз — решить мне изредка приезжать из Москвы к нему, чтобы пользоваться его советами. В первый момент он развел руками, говоря: “Да стоит ли для этого ездить из Москвы?” Я настойчиво уверял, что стоит, и он согласился. В течение сезона 90/91 г. я несколько раз приезжал к нему, привозя целые программы. Трудно передать, что я переживал, играя перед ним… Это был самый большой авторитет, и удостоиться его одобрения или послушать, как он понимал произведение, т. е. слушать Рубинштейна с глазу на глаз, — было верхом счастья. От Сафонова я не то что скрывал свои поездки, но не счел нужным сказать ему об этом. Меня выдал Рубинштейн. Встретив после нескольких свиданий со мною Сафонова, он сказал ему: “Был у меня Шор несколько раз и играл мне очень хорошо”. Вариации Бетховена[193], Шопена фантазию, сонату Е-моль оп. 90 Бетховена, вариации Лонго, которых он не одобрял как сочинение и др. Сафонов как — то спросил меня — между прочим — при встрече: “Вы ездили к Рубинштейну?” — “Да”, — с удивлением ответил я, не понимая, откуда он знает. “Мне Рубинштейн сказал и хвалил вас”, — сухо прибавил он.
Через 42–43 года, в дни скорби после смерти Бялика[194], находясь в санатории “Арза”[195], я случайно услыхал о моих поездках в Петербург из Москвы в Петербург к А. Рубинштейну. В “Арзе” находился старый учитель Зута, горячий поклонник Бялика. Все дни мы проводили в чтении сочинений Бялика и в беседах о нем. Однажды Зута рассказал мне, что когда покойный Бялик объявил курс об Агаде[196] от университета, Зута, как студент, приезжал на лекции из Иерусалима. При первой встрече Бялик, увидав его среди слушателей, сказал ему: “Зута, ты с ума сошел! Ездить на мои лекции из Иерусалима!” На это Зута ответил: “Не больше того музыканта, о котором я слышал, что он из Москвы ездил в Петербург на уроки к Рубинштейну”. И как же Зута поразился, когда я сказал ему, что этот музыкант — я.
Между прочим, должен сказать, что со времени Листа мировые артисты, как Лист, Рубинштейн, Бузони, считали своим долгом давать уроки бесплатно. Рубинштейн не брал платы за уроки, которые иногда продолжались 2–3 часа, и он не виноват, что мне каждая поездка к нему обходилась в 100 рублей. Надо было ехать курьерским поездом для сохранения времени, а это стоило 27 рублей в один конец, так как был только первый класс. Жизнь в Петербурге, пропуск уроков в Москве и т. п. Я мог позволить себе это только раз в два месяца. Эти несколько свиданий с Рубинштейном оставили неизгладимый след на всю жизнь.
Камерная концертная деятельность наша обратила на себя внимание широких кругов Москвы. Однажды в середине 90‑х годов евреи — студенты обратились ко мне с просьбой участвовать в качестве пианиста в концерте какого — то певца. На мой вопрос, какое это имеет отношение к ним, они объяснили мне, что так как в их пользу концерт не разрешают, то они обращаются к артисту — христианину, который берет разрешение на концерт и за это получает половину чистого сбора. Билеты студенты сами распространяют. Сам артист никого не привлек бы, и только за то, что концерт на его имя, он — в том концерте, в котором я участвовал, получил триста рублей — половину сбора. Я упрекнул студентов за неэкономное устройство студенческих концертов, и так как я, как свободный художник, имел право давать концерты, то с того времени я взял эти вечера, объединявшие все еврейское население Москвы, в свои руки, и с течением времени доходность возросла до 12 тысяч, и устраивались эти вечера для "Общества распространения просвещения между евреями в России"[197]. Постепенно, ютясь сначала в сравнительно небольших залах московских, то Немецкого клуба, то Купеческого клуба, мы в конце концов добились почти невозможного в то время — зала Дворянского собрания на две три тысячи человек[198]. С этими вечерами было связано много переживаний. Их ждала вся еврейская Москва. Я помню первый такой вечер в Немецком клубе. Впервые еврейский артист получил в Москве разрешение на такой вечер. Настроение приподнятое. На программах красуется виньетка художника Леонида Осиповича Пастернака (“Три музыканта”, картинка которую я подарил “Бецалелю”), с которым мы очень подружились, и который был близок и дружен с председателем Общества просвещения Владимиром] Осиповичем] Гаркави. Зал переполнен. Концертная программа прошла успешно. После длинного антракта — танцы. Все чувствуют себя легко, свободно. В боковой зале представители общества и студенты устраивают угощенье. Председатель Гаркави произносит теплую речь, подчеркивая значение моего бескорыстного отношения к устройству вечера и значение его для учащейся молодежи. При этом он поднес мне серебряный венок от общества. Я должен ответить, до тех пор я никогда не говорил публично и не знал даже, могу ли я говорить. А туг точно что — то окрылило меня, и я произнес такую горячую речь, что все меня поздравляли. Както празднично было у меня на душе, и все, и все были мне дороги, с этого вечера я как — то особенно почувствовал, как близко и лорого мне все еврейское. Я сделался членом комитета общества и много лет работал вместе с Мареком, Крейниным, Идельсоном, Биркенгеймом, Брумбергом и др. Работали все не за страх, а за совесть. Помогали студентам, устраивали в провинции школы, заботились о музыкальных талантах и т. п. С одним из последующих вечеров связано трогательное знакомство мое с знаменитым Левитаном.
С этими вечерами связано у меня немало переживаний. В 1904 году начались студенческие беспорядки. На одном из исторических воскресных концертов наших, тотчас после антракта, когда мы вышли на эстраду исполнить последний номер, с хор раздался голос студента, громко заявившего: “В то время, когда вы тут слушаете музыку, ваших детей и братьев избивают на Тверской площади”. Мосле этого заявления продолжать концерт нельзя было, но и прекратить его нельзя было — по полицейским соображениям. Я обратился к публике с вопросом, желает ли она слушать дальше или нет. Публика благоразумно решила продолжать, чтобы спокойно, без демонстрации, разойтись. Последнюю часть мы играли при почти пустом зале. Это было в воскресенье, а в среду на той же неделе был назначен вечер Общества просвещения в зале Дворянского собрания, и как обычно с танцами. На другой день, после воскресенья, ко мне пришли студенты с требованием, чтобы танцев не было. Я сам был против танцев; «е отменить их я не мог официально я не мог, «в я уверял студентов, что их не будет, для чего употреблю все усилия. Они ничего слушать не желали и обещали сорвать вечер. Я был в очень затруднительном положении. С одной стороны полиция, дающая разрешение на эти вечера, столь важные для студентов. С другой — студенты, ничего не желающие слушать. Можно или совсем отменить вечер и потерять 12 тысяч, или официально дать его, как он разрешен, с танцами, которых, однако, я уверял, не будет. И знал, что не будет. Под таким тяжелым и неопределенным настроением я находился во вторник и среду. За час до вечера я получил официальную бумагу от градоначальника Трепова следующего содержания: “До моего сведения дошло, что на вечере, Вами устраиваемом, предполагается противоправительственная демонстрация. Так как Вы ответственное лицо на этом вечере, то предлагаю Вам при первом нарушении порядка и тишины призвать публику к порядку. Если это не поможет — велеть тушить свет и отменить вечер”. Под таким впечатлением я поехал на вечер. На улице, перед зданием масса молодежи. В вестибюле полно полицейских, которые не имеют права пройти в зал, кроме высших представителей полиции. Для студентов плата за вход была 50 коп., и они без конца проходили в зал. Тогда решили повысить цену, чтобы не так уж много было в зале горячих голов. Тогда они из группы в 4–5 человек выбирали одного — наиболее горячую голову, и все — таки цена в 2–3 р. их не останавливала. Я же решил затянуть концерт сколько только возможно, чтобы не оставалось времени для танцев. В антракте, который долго продолжался, студенты засыпали зал прокламациями, и высший полицейский чин с упреком подал мне таковую. Я его всячески успокаивал, что дальше этого не пойдет. Публика вела себя прекрасно. И когда я в третьем часу утра заявил, что поздно для танцев, музыка будет играть и публика может гулять но зале, то все приняли это спокойно, и вечер прошел благополучно.
