От приятеля я узнал, что кузина его живет самостоятельно, работая и управляя типографией брата, помещавшейся тут же, этажом ниже. Что прежде она работала наборщицей для изучения всего дела и вообще никакой работы не боится и никакой работой не гнушается. Что ее заветное желание заняться музыкой только теперь могло осуществиться, и что если она за что берется, то всей душой отдается делу. Все это вместе с впечатлением, вынесенным мною от первого посещения, как — то особенно заинтересовало меня новой ученицей, и мне хотелось оказаться на высоте своей новой задачи. Я уходил после каждого урока взволнованный и разгоряченный упорным желанием дать возможно больше за уроком. Ученица была старательна, внимательна и аккуратна, но руки не отличались необходимой гибкостью, и она не отличалась быстротой соображенья, зато все, что становилось понятным, прочно усваивалось, и я могу сказать, что успехи были недурные, даже весьма недурные. Для меня урок перестал быть уроком. Я ждал дня наших занятий как праздника и никогда не замечал времени. Оно почему — то в эти дни двигалось необычайно быстро. Мое состояние не могло, конечно, укрыться от моей ученицы, которая, однако, ничем не обнаружила, что замечает его. Раз только, во время игры в четыре руки, она как- то ошиблась, и я сгоряча схватил ее за руку и сжал крепко, отчего точно электрический ток прошел по всему телу у меня; когда же при повторении она сыграла верно, то я — сам не знаю, как это случилось, — взял и поцеловал ее руку. Она быстро сбоку взглянула на меня, но ничего не сказала. Я боялся, что она может посмотреть на это как на дерзость, а между тем я был переполон уважения и благоговения. Я все ценил в ней: и ее самостоятельность, и ее прямой, открытый характер, который давал ей силу и смелость ничего не скрывать, и ее правдивость, и энергию, и какую — то ши[роту] натуры, которой чужда была всякая мелочность. Я находил в ней качества, которыми сам не обладал, и поэтому особенно горячо ценил ее \их 1… В мою жизнь врывалось что — то новое, большое и прекрасное, от чего она получила особенный смысл и значение. Все невзгоды как — то меркли перед внутренним светом, который еще только теплился где — то далеко в глубине. На лето я уехал домой и гам, среди новой обстановки и среди новых знакомств, я не то что забыл свою ученицу, нет, я вспоминал ее довольно часто и даже рассказал о ней своему брату Александру, с которым мы были особенно дружны, но на этом как — то успокоился. Лето всегда вносило массу новых впечатлений. Время быстро пролетало. Несмотря на жару, приходилось много играть, давать уроки, читать, а вместе с тем совершались и прогулки, иногда даже экскурсии, довольно отдаленные. И вот в вихре летней жизни мое чувство к новой ученице ушло куда — то вглубь. Наступала осень, а с нею вместе и поездка в Петербург. Подъезжая к Петербургу, я испытывал точно угрызения совести и все думал о том, как мы встретимся. Устроившись с братом Иосифом где — то на Мойке, чтобы ему было ближе к университету, я немедленно отправился на Разъезжую. За лето ученица моя поправилась, похорошела еще больше и посвежела. Встреча была дружеская, но какой — то холодок чувствовался в ее шутливых вопросах о проведенном времени. Дело в том, что я обещал писать и. кажется, ни разу не написал. Меня же с первого момента свидания охватило такое волнение, что я едва мог говорить. Я смотрел на нее во все глаза и чувствовал себя точно виноватым. Постепенно, однако, лед таял, и между нами снова установились прежние дружеские отношения. Нет, не прежние. С каждым днем мое чувство росло и крепло. Чем больше я узнавал ее, тем больше ценил. Она ничего от меня не скрывала, и ее прямота и правдивость, а также доверие, которым она меня удостаивала, привязывали меня к ней все больше и больше. Рано захватило меня искреннее горячее чувство, и для меня наступила пора сложных переживаний. Я совершенно не представлял себе, как в этом признаться, как об этом сказать. Не знал я, как она к этому отнесется. Я несомненно чувствовал дружеское расположение с ее стороны, но это могло относиться и к моей юной педагогической добросовестности или могло быть серьезным ответом на то исключительное внимание и видимое предпочтение, какое я ей оказывал. В ее присутствии я всегда охотно играл, горячо рассказывал о прочитанном, какой — то подъем духа помогал мне все это делать довольно удачно. Не избалованная жизнью, пережив очень много, она могла чувствовать естественное расположение к юноше, на которого она производила такое впечатление. Но как она отнеслась бы, если бы этот юноша вздумал бы ей, окруженной поклонниками, говорить о своих чувствах… Вот что меня волновало и мучило. И действительно, что я, в сущности, из себя тогда представлял? Ученик консерватории, который вследствие недоразумения с учителями не мог по — настоящему идти вперед. Правда, я работал самостоятельно и много, был полон надежд, делал успехи, но ничем особенно не выделялся. На что же я мог рассчитывать? Много мучительных сомнений и душевных страданий пережил я в это время. И наконец — сам не знаю как и когда — набрался я смелости, чтобы признаться в своих чувствах. И, Боже, как я был счастлив, встретив] сочувствие. Какою гордостью наполнялось мое сердце, какие новые силы влились в мою душу. Я готов был обнять весь мир. У меня точно крылья выросли. Она — недоступная, сдержанная — меня любит. Она, которая могла бы легко сделать, как говорят, “выгодную партию”, остановила свое внимание на самом скромном из своих поклонников, на бедном ученике консерватории. Можно представить себе, как бесконечно дорога сделалась для меня та, о которой я едва смел мечтать. Я ничего не приписал себе, а все отнес на ее счет. Я проникся глубокой благодарностью к ней и дал себе слово быть достойным ее. Отныне вся энергия должна быть направлена на совершенствование и на самоусовершенствование. Только теперь я понял, что значит работать по — настоящему. Все мои мысли, желания, стремления сосредоточились на ней. Мне хотелось сделать все возможное, чтобы она была счастлива. Казалось, нет такой жертвы, которой я не желал бы принести ради нее. Она стала для меня тем солн цем, вокруг которого двигался весь мой внутренний мир. Тщательно скрывал я от всех все, что переживал. Я боялся быть непонятым, боялся какого — либо неосторожного прикосновения к тому, что считал своею “святая святых”. Так, лелея в себе свое чувство, я переживал его серьезно и глубоко, чувствуя, как под его влиянием расширяется мой внутренний мир. Я жаждал подвигов, и мечты далеко уносили меня от действительности. Мое личное чувство не ограничивало, а расширяло чувство любви вообще. Под его обаянием все становились мне дороги и близки. Моя любовь к искусству, к людям, к жизни расширялась, и я чувствовал, что расту духовно. И всем этим я был обязан моей милой и дорогой ученице. Самое желание ее учиться музыке, желание, которое не вытекало ни из обстановки, среди которой она выросла [жила, ни] из среды, из которой она вышла, ни из воспитания, ни из условий жизни, получало в моих глазах какое- то особое значение. Ведь “музыка”, которую я к тому времени окончательно полюбил и которой себя всецело посвятил, являлась, таким образом, связующим звеном, которое сплетало наши сердца. В моей душе слились воедино “музыка” и “она”.

В таком состоянии постоянных душевных переживаний протекли последние два года моего пребывание в Петербурге. Возле меня был преданный друг, с которым я мог делить радости и печали. Когда она, разрумяненная морозом, свежая и прекрасная, появлялась неожиданно в моей крохотной комнатушке на Мойке, где мы жили с братом, то мне казалось, что все озаряется каким — то волшебным светом. Я был преисполнен любви, благодарности и благоговения к той, которая внушила мне так много прекрасного. А она? Что происходило в ее душе? Что переживала она? Подобно солнечным лучам, под благотворным влиянием которых все расцветает, так расцветала она под обаянием охватившего ее чувства. Жизненная энергия удвоилась. Чувство ее ко мне обрекало ее на борьбу с близкими, которые не были довольны ее выбором. И если мне явно не выказывали нерасположения, то я все же это чувствовал. Возможно, что против меня лично ничего не имели, но были недовольны нашим взаимным расположением, которого скрыть мы никак не могли. Предстояла длительная и упорная борьба. Она спокойно и сознательно шла на это. Вспоминая здесь этот период времени, я не могу не признать, что мне приходилось смотреть на нее [нее] снизу вверх. И сейчас — через много лет — снова переживая былое, я с грустью думаю о себе и с гордой радостью о ней. Все великое и прекрасное в жизни свершается верой и любовью. И вот на склоне дней я утверждаю, что, как истинно верующий и благоверный еврей говорит “пусть отсохнет десница моя, если я забуду тебя, Иерусалим”[154], так каждый из нас должен сказать своей избраннице: “Ты одна на всю жизнь, и пусть отсохнет десница моя, если я забуду Тебя”. Пусть проза жизни ядовитым жалом отравляет красоту, поэзию и прелесть ее. Вот тут — то и надо находить в себе силы и внутреннее содержание, чтобы противостоять этой отраве. Такое противоядие раз и навсегда парализует действие яда… Сейчас не место обо всем этом распространяться. Мне придется к этому вернуться после, а теперь буду продолжать. Мы, южане, мало чувствуем весну. Она как — то незаметно на юге переходит в лето. Зато на севере весна особенно прелестна. После туманной, серой, снежной зимы она вносит какую — то бодрость и радость в серую петербургскую жизнь. Задолго ее начинаешь чувствовать. Зимняя суровость сменяется весенней мягкостью. Под живительными лучами весеннего солнышка снег тает и разливается ручейками. Всюду возникает жизнь. Появляются чирикающие птички. Подснежники высовывают свои голубые головки из — под снега. И человеческая душа начинает выпрямляться под влиянием волшебницы — весны. Все это я перечувствовал и пережил, когда однажды весною очутился далеко от Петербурга и провел несколько часов один. Моя ученица уехала в Киев по каким — то делам и в этот день должна была вернуться. Я рассчитал время, и чтобы встретить ее часа за два от Петербурга на станции Любань, должен был выехать с утра, а ее поезд приходил часов в б — 7 вечера. У меня в распоряжении было несколько часов, в течение которых я был предоставлен себе самому. Была та весенняя пора, о которой я говорил выше. На душе у меня было тяжело. Неясное и неопределенное будущее пугало меня. Я был собою недоволен. Музыкальные занятия мои с фан-Арком хотя и наладились, но отношений настоящих не было. А между тем я внутренне был готов к каким угодно музыкальным подвигам. Никакая работа меня не пугала. Я был в положении мечтательной девушки, душа которой жаждет любви и готова к ней, но ждет героя, который принял бы ее любовную жертву. Фан — Арку не было дела до моих переживаний. Даже наоборот, зная, что я даю уроки и живу ими, он, конечно без злого умысла, находил возможным издеваться надо мною, говоря, что никому не рекомендовал бы заниматься у такого ученика. И все оттого, что я так и не мог выучить вальс […]*. Помню, что он как — то задал мне сонату ф-моль Гуммеля 1 ч. и остался доволен тем, как я ее приготовил. Когда же я при этом позволил себе сказать, что всегда охотно учу то, что мне по душе и в чем чувствую содержание, то он, рассердившись, не стал больше разговаривать. Итак, очевидно, мы не подходили друг другу. Надо было что- либо предпринять. Ведь будущее зависело от этого. В таком настроении я находился в памятный для меня весенний день в ожидании той, которая становилась для меня дороже жизни… Я ушел далеко от станции и всякого жилья и очутился лицом к лицу с весенней распускающейся природой, первый раз в жизни я почувствовал весну. Незаметно для себя самого я точно весь обновился под живительными теплыми лучами яркого весеннего солнца. Душа выпрямлялась и наполнялась бодростью. Тяжелые мысли таяли как снег, и на сердце становилось хорошо и легко. Так вот она, весна, думал я, вот она волшебница, усыпающая свой путь распускающимися цветами, воспетая поэтами и создающая поэтов. Я себя не узнавал. Куда девалось мое малодушие. С необычайной силой почувствовал я, что люб лю и любим. Весна, весна в моей груди. И слезы благодарности теклиу — меня из [из моих] глаз. Тому Великому Художнику, который создал мир, красоту и те прекрасные чувства, без которых жизнь была бы только страданием.