Спустя многие годы вернулся Рудницкий и ко второй своей книге — к написанным в 1933 году «Солдатам». На этот раз для него важно было уверить своего нового читателя, что в предложенной ему старой книге «нет ни слова неправды»[5]. Он добавил, что «Солдаты» были «вызовом, брошенным в военные сферы», и вспомнил, как некий «майор Кревский из Исторического бюро» сообщил ему вскоре после выхода повести, что она «огорчила маршала Пилсудского».

Но вот главное из всего, что смог он по праву сказать — с дистанции всего пройденного им и страною четвертьвекового пути — о давней своей книге, написанной за шесть лет до гитлеровского вторжения в Польшу: «Солдаты» позволяют увидеть воспитательные методы досентябрьской армии, армии, которая понесла поражение».

«Воспитательные методы» — это, впрочем, сказано слишком узко. Повесть Рудницкого менее всего похожа на те книги об армейском воспитании, какими изобиловала, к примеру, немецкая литература накануне первой мировой войны. В тех книгах вопрос ставился впрямую: «Иена или Седан?» — к победе или поражению готовит немецкую молодежь армейская казарма? Нет, Рудницкий в «Солдатах» и не думает задавать подобных вопросов. Он показывает казарму, из которой сам только что вышел, как отражение всей «санационной» Польши, раздираемой классовыми и национальными противоречиями. В серии портретов и зарисовок, почти очерковых, Рудницкий вскрывает карьеризм и коррупцию, неизбежно порождаемые диктаторским произволом пилсудчины; он помещает под микроскоп исследователя срезы той злокачественной опухоли, какую представляла собой слепая мещанская самоуверенность, владевшая тогдашними польскими государственными деятелями. И все это — в сравнительно небольшой повести об одной артиллерийской батарее в провинциальной казарме. Еще бы! Конечно, такая повесть могла «огорчить маршала». Ведь и «Поединок» на долгие годы рассорил Куприна с эмигрантским офицерством, которое, даже оказавшись выброшенным за пределы родины, не сумело понять, насколько справедливо и точно говорит об армейских язвах писатель и как верно сумел он через призму царской армии показать обреченность империи. То же сделал Рудницкий в своих «Солдатах». Напомню: когда повесть была издана, автору только что минул двадцать один год. Советскому читателю знакома эта книга, она вышла на русском языке в 1936 году.

Говоря о той Польше, какую показал Рудницкий, изобразив группу батарейцев, населяющих казарму тридцатых годов, не могу отделаться от одного воспоминания. Несколько лет назад, по пути из Москвы в Варшаву, я оказался в одном купе с польским инженером-электриком. Он был, вероятно, ровесником Рудницкого. В год, проведенный писателем в казарме, этот инженер посещал лекции в Политехническом институте. Расслоение в среде студенческой молодежи было таким же, как и в среде юношей, одетых в военную форму. Процессы фашизации и связанной с этими процессами национальной розни проникли и в университет и в казарму. Вместе с санационным правительством польская фашиствующая молодежь относилась к белорусам, украинцам, литвинам, евреям, как к людям «второго сорта». Неприязнь, естественно, становилась взаимной. Рудницкий в своих «Солдатах» показал это; мой дорожный спутник прошел через это в годы студенчества и вспоминал в нашей вагонной беседе.

Поезд шел по Мазовецкой равнине, пересеченной мягкими линиями невысоких холмов; приземистые вербы окаймляли ближнее шоссе; то речка, то лесок мелькали за окном — самое сердце Польши, вечный исток ее поэзии. Вероятно, дорожный пейзаж вызвал те же мысли и у моего попутчика. Он сказал, что никогда еще Польша не имела столь справедливых границ, как те, что установлены после второй мировой войны. В этих границах, говорил он, Польша стала доподлинно государством поляков. Санационная же Польша таким государством не была. Она завладела кусками чужих земель, зато многие земли с польским населением оставались под властью Германии. И, конечно, он — инженер — не мог не сказать о роли иностранного капитала в довоенной польской промышленности.

— Я работал на Бельгию, — заметил он, вспоминая о первых своих шагах после получения диплома.

(А в народной Польше, принимаясь вместе со своими коллегами за дело послевоенного восстановления, он впервые, по его словам, испытал счастливое чувство работы в собственном доме, впервые ощутил отчизну как целое. Я тут же подумал, что такое чувство должны были испытать и польские писатели. И вот, перечитывая Рудницкого, убедился в этом еще раз: ощущение обретенного дома — одна из самых существенных черт, отличающих его предвоенную прозу от послевоенной. «Живое море», олицетворяющее для Рудницкого новую Польшу, не стало бы таким без этой черты.

Ранние вещи Рудницкого собраны в книге «Юношеские недуги»[6].

«Крысы» не включены в этот сборник; его открывает рассказ «Император», написанный тогда же и на ту же тему, но куда спокойнее, реалистичнее и яснее. Нервозная приподнятость сменилась здесь грустной иронией. Косный и страшный мир такого же городка, как тот, что был нарисован в «Крысах», появляется на этот раз преломившимся в глазах мальчика, который соотносит собственное восприятие окружающего с восприятием своего старшего брата. Мальчику двенадцать лет, брату — тридцать, он давно оставил городок и возвращается в семью лишь изредка, переживая пору очередной неудачи. Но младший утвердился в представлении, что на самом деле это вовсе не брат его, а — изображенный на портрете точно таким же — австро-венгерский император Франц-Иосиф, который время от времени, отдыха ради, снимает со своих плеч тяжкое бремя власти, принимая облик брата. Замысел почти водевильный, а рассказ грустен, потому что в нем мальчик наделяет величием власти горемыку, который (как оказывается в финале рассказа) как раз в борьбе-то против этой власти и ищет исхода из своей горькой жизни. Рассказ оканчивается тем, что «император» попадает в тюрьму за обнаруженные у него при обыске революционные брошюры и оружие.

Этим рассказом открывается книга «Юношеские недуги», а заключает ее написанный почти десять лет спустя, в оккупированном гитлеровцами Львове, рассказ «Конь».

«Императором» считал двенадцатилетний мальчик неудачника Захариаша, сумевшего подняться до активного бунта. Конем — за огромный рост и нескладную фигуру — прозывают люди другого Захариаша, сына местечков0го портного. Перед отъездом сына в Варшаву отец заклинает и молит его, предостерегая от бунта:

— У тебя руки не для того, чтобы перестраивать мир, а для того, чтобы шить брюки…

Но в Варшаве Конь не только шьет брюки; он оказывается в среде «красных», становится помощником подпольщика революционера Стефана, и оба они, Стефан и Захариаш, погибают на варшавской окраинной улице под выстрелами выследивших их шпиков. Только тело убитого сына находит старый портной, отправившись из местечка на розыски своего Коня, от которого давно не было писем. Он проводит ночь на кладбище, без слез, «окаменевший, бесчувственный, как бы в небытии…»

«Порою в нем пробуждалась жизнь, — пишет о старике Рудницкий, — в коротком и отрывистом, глухом и сдавленном стоне. В этих стонах был весь путь его сына — Коня, который не позволил себя выпрячь».

А наутро к могиле собираются молодые друзья Коня. Старый портной слышит речи, слышит незнакомую ему песню. И эта песня «возвратила ему способность чувствовать». Впервые — «под небом, воспламенившимся лишь в одном месте и еще темным в другом», — отец Захариаша смог заплакать.

Кончается рассказ такой фразой:

«Но в этом плаче жила надежда — надежда, которую пробуждает человеческая любовь».

Рассказ этот опубликован на русском языке в сборнике «Польская новелла», вышедшем в 1949 году.

Вот это и есть новая интонация у Рудницкого, обозначающая переход главного рубежа, разделяющего два периода в его творчестве.

Просвета надежды не было в «Императоре», не говоря уже о «Крысах», а «Солдаты» заключались словами, выражающими прямо противоположные чувства. Тогда Рудницкий писал: «Как же тяжко должно быть тем, в чьих сердцах нет надежды, а есть лишь тревога, страх, страх, тревога — слабость!..»