С такими групповыми самоубийствами часто приходилось сталкиваться в те полные безнадежности дни фашистского триумфа. Несколько человек, которым опротивела жизнь, собирались на бокал вина с цианистым калием. Такие групповые самоубийства в гетто назывались пиром.

Благодаря особым свойствам человеческого сердца то лето не запомнилось Эмануэлю — ни этот пир, ни брат, погасивший сигарету о подошву и ставший рядом с матерью со словами: «Куда ты, мама, туда и я», ни отец, молившийся над трупом Вовы. Совсем иное событие запечатлелось в его памяти. Оно произошло в одном из домов на Новолипках. Это был День ребенка, как в обычные времена бывают День леса, День женщины. В тот день гитлеровцы забирали детей, и родители усыпляли их люминалом и прятали где придется. Во дворе стояла толпа, в подворотне — жандармы. Вдруг на балкон, выходящий во двор, выбежал мальчуган лет четырех, которого звали тоже Эмануэль. Большой Эмануэль хорошо знал малыша, то был сын его двоюродной сестры. Мать заперла его в комнате, велела сидеть под кроватью, но мальчуган, очевидно, чего-то испугался, проснулся от страха, вышел на балкон и закричал: «Мамочка, мамочка!» Вообще дети умели тогда применяться к обстановке и вели себя по-взрослому — кто во время минувшей войны наблюдал за детьми или, например, собаками, подобные наблюдения давали обильную пищу для размышлений, — но на этот раз мальчик, очевидно, забыл, что творится. Он не мог понять, зачем во дворе собралась толпа, почему на него шикают и сердятся; малыш все забыл. Из-за этого шиканья он только расплакался еще громче, что в конце концов привлекло внимание палачей.

Потом Эмануэль вышел на улицу. Собственная смерть причинила бы ему меньше боли, чем гибель этого ребенка. Возле дома лежало несколько женщин, убитых минуту назад. Они были какие-то фиолетовые. Эмануэль смотрел на них с отвращением. С тем же чувством он думал о себе, о жизни, обо всем. Он забрался в какую-то квартиру, принял большую дозу люминала и проспал два дня. Проснулся дьявольски голодным. Нашел какой-то паштет и набросился на него, как безумный. Он съел тогда огромное количество этого паштета.

Шестого сентября в объявлениях, расклеенных ночью — а она, благодаря тому, что творилось с заката до восхода солнца, была подлинным днем гетто, — сообщалось, что шестого сентября все, кто еще уцелел в этих стенах, должны выйти из нор, где до сих пор скрывались, и собраться на улицах Милой, Любецкого, Либельта и Островского. Немцы готовили «большой котел».

Было раннее утро, холодное и солнечное. До десяти часов проход по улицам оставался открытым и вереницы людей сновали во всех направлениях. Многие бежали посоветоваться; свое решение они ставили в зависимость от того, как поступят другие. Бежали к родственникам, к друзьям. Когда Эмануэль в буром пальто и с котомкой в руке вышел из дому, где провел последнюю ночь, он попал в людское море. Его ни к кому не тянуло. Он шел на север, но все еще колебался. До последней минуты Эмануэль не знал, пересечет ли границу, обозначенную немцами. Душу его по-прежнему славно окутывал туман. Не было в нем ни одержимости, присущей тем, кто борется за жизнь любыми способами, ни слабости тех, которые больше, чем фашистов, ненавидели искалеченную ими жизнь и жаждали умереть. Он не хотел бороться и вместе с тем не хотел сделать чего-либо такого, что могло бы приблизить смерть. Он относился к своей жизни, точно к дальнему родственнику; так ему по крайней мере казалось.

И все же, идя по улице, он оглядывал дома только с одной мыслью — годятся ли они под убежища. В тех, где он последнее время прятался, нельзя было подолгу оставаться, и, если бы он решил здесь переждать, ему бы пришлось прежде всего подыскать убежище. Один дом на улице Заменгоффа показался ему подходящим. Жильцы, которые выходили в тот момент, когда Эмануэль вошел, окидывали его презрительными взглядами, полагая, что он собирается мародерствовать, — ведь уходящие почти ничего не брали с собой. Какой-то человечек в засаленном френче и шляпе, похожей на блин, едва не бросился на него.

Эмануэль направился в подвал; он уже ночевал здесь однажды, а теперь намеревался еще раз осмотреть помещения. Заглядывал в открытые каморки — они никуда не годились; в конце коридора наметанным глазом заметил замаскированный лаз. Сбросил котомку, пальто, отодвинул лист железа, протиснулся в щель и зажег спичку. Да, этот тайник приготовил себе кто-то с подобной же целью. Здесь стояла раскладушка, в углу он обнаружил кувшин с водой, жестянку с пресными лепешками. На раскладушке лежала какая-то одежда. Умер ли неизвестный владелец убежища или вышел и вернется? Это в данную минуту не имело значения. Тому человеку пришлось бы делить с ним эту каморку, таков был неписаный закон гетто.

Эмануэль снял пальто, лег на раскладушку, оттолкнул раскисшую от сырости красную перину и стал прислушиваться. Он ждал решения, возникавшего где-то в глубине сознания. Ему казалось, что он сможет продержаться здесь некоторое время. Пытался закрыть глаза. Через пятнадцать минут Эмануэль понял, что оставаться во тьме и сырости подземелья, в безлюдном, вымершем городе свыше его сил. Час, проведенный на солнце, под небом, среди людей, показался ему более стоющим, чем целое столетие, прожитое в подвале. Он сказал себе, что не вправе выбирать судьбу, отличную от той, которую разделят все. Собрал вещи, сунул в карман лепешки и выполз из тайника. На улице ничто не изменилось. Толпы текли, похожие на прежние, как воды одной и той же реки. Начинало припекать солнце.

Однако, прежде чем вступить в пределы указанных немцами улиц, Эмануэль еще не раз заглядывал и в подвалы, и на чердаки, и в заброшенные квартиры. Прикидывал возможности спасения и боролся с собой, пока неожиданно для самого себя не пересек роковой рубеж. Порой, чтобы принять важное решение, человек ждет некоего пушечного выстрела, а оказывается, этот сигнал прозвучал либо намного раньше, либо гораздо позже заветной минуты. В десять часов эсэсовцы блокировали улицы, установив станковые пулеметы. Спустя минуту Эмануэль понял, что не мог допустить худшей оплошности.

Четверть миллиона человек стояли на улицах, где испокон веков ютилась самая горемычная беднота Варшавы. Дома были почти пусты. Их обитатели, привычные к тяжелому труду, первыми вызвались поехать «на работы». Они верили, что и на сей раз понадобились их руки, а не головы. В пустых комнатах остались вороха перьев — неизменные спутники погромов. Лишь немногие могли теперь разместиться в домах, остальные стояли под открытым небом. Молодые люди, которые подобно Эмануэлю опомнились слишком поздно, залезли на крыши. Все проходы блокировались станковыми пулеметами. Только один оставался открытым — на площадь, где производилась погрузка в вагоны.

Через час началась «селекция». Проходя среди коленопреклоненной, онемевшей толпы, эсэсовцы произносили бескровными губами только два зловещих слова: «Rechts, links[22]». Эти два слова были приговором. Они отделяли молодежь от стариков, матерей от детей. Матери принялись выбрасывать вещи и запихивать своих малышей в пустые мешки, рюкзаки и чемоданы. Обматывали детям головы, чтобы не кричали; полубезумные старцы начали ломиться в дома, и без того заполненные до отказа. Люди бросались друг на друга. Разгорелась борьба за каждую ямку и щель. В отчаянье некоторые рыли ложками землю.

В первый день Эмануэль не прошел «селекцию», ночь застала его под открытым небом. Двести тысяч человек ни на минуту не сомкнули глаз. Во мраке слышались возгласы, кто-то звал кого-то. То и дело кто-нибудь наклонялся над лежащим Эмануэлем, заглядывая ему в лицо, И убедившись, что обознался, продолжал поиски. Единственная близкая душа, оставшаяся у Эмануэля, находилась теперь подле него. Это был семнадцатилетний парнишка, с которым он познакомился после начала «акции». Первое время приюты не отпускали воспитанников, рассчитывая, что немцы не тронут детских домов. Однако, когда выяснилось, что приюты — наиболее легкая добыча для гитлеровцев, ребят распустили и им пришлось спасаться, полагаясь лишь на собственную предприимчивость.