Освенцимский узник польский писатель Тадеуш Боровский, отличавшийся вангоговской остротой ви́дения мира, писал: «…надежда заставляет людей безвольно идти в газовую камеру, не велит бунтовать, ввергает в мертвенное оцепенение. Надежда эта рвет семейные узы, матерей заставляет отрекаться от детей, жен — продавать себя за хлеб, мужей — убивать ближних. Надежда эта заставляет их бороться за каждый день жизни, ибо, быть может, именно этот день принесет им освобождение».

Гесс не торопился проглотить ампулу с цианистым калием не только потому, что легче убить два с половиной миллиона людей, чем себя, не только из трусости и из слепой жажды жизни, но и потому, что — даже он — не потерял надежды. В туманной дали он, быть может, видел наши дни, когда два с половиной миллиона сожженных превратились в сухую, неприятную цифру, а в специалистах по лагерям смерти есть нужда, их ищут…

В Освенциме была предвосхищена позднее изобретенная атомная бомба. Масштаб освенцимского преступления приближает его в гораздо большей мере, чем любое другое явление эпохи второй мировой войны, к сегодняшнему дню, когда средства уничтожения угрожают не только миллионам, но сотням миллионов. Летчик, снабженный водородной бомбой, больше напоминает коменданта Освенцима, чем того солдата, какого до сих пор знала история. Летчик в свое оправдание сможет привести то же, что и Гесс, — мистику приказа. Человечество физически не перенесет этой мистики, если своевременно не обеспечит себя всеми возможными средствами борьбы, если своевременно через все границы не зазвучит великий, предостерегающий голос: «Стой!»

Я глубоко убежден, что в числе прочего надо читать и распространять книги, говорящие правду о лагерях, не пренебрегать этими книгами, как это кое-кому бы хотелось, а именно распространять, и даже громкая их читка на стадионах больших городов, в присутствии молчаливо сосредоточенных толп, громкая читка книг о нечеловеческих пытках, которые перенесли наши близкие для того, чтобы мы наконец дождались мира, читка книжек, роль и значение которых не удастся измерить категориями искусства, которые не хороши и не плохи, которые прежде всего обязательны, — такая читка наново и с большей силой пробудит в людях ненависть к жестокостям, к войнам, к фашизму и научит их терпению и доброй воле перед лицом новых, неизвестных, трудных задач, стоящих перед родом человеческим и ведущих либо к мраку, какого до сих пор не знал мир, либо к свету, какого мы тоже до сих пор не знали.

1955

Было, вероятно, часов пять, день стоял апрельский, теплый, но не слишком теплый, утром прошел дождь; жители этого прекрасного города горько жалуются на обилие осадков в нынешнем году. Обычно в эту пору дня на автобусной станции самое большое оживление; после работы люди разъезжаются по домам, а живут они в окрестностях, на расстоянии нескольких остановок отсюда; туристы со всего мира готовятся к последней экскурсии дня. В зале ожидания худощавый служитель долго что-то объяснял американцу в просторном легком костюме, и видно было, что американец ни слова не понимает; обалдевший и усталый, он смотрел куда-то поверх головы служителя. Выйдя из зала ожидания, я столкнулся с популярным здесь уличным продавцом; усатый, с лукавыми глазами, он держал на голове поднос с жженым сахаром.

— Нет, — сказал он мне, — сегодня для вас нет подходящего автобуса…

Фраза эта означала: «Возвращайся домой и откажись от путешествия, оно не предвещает ничего хорошего…» Я ждал пояснений.

— Автобус в Н. не идет, зато в X. машина отходит в пять с четвертью.

— Что такое! — воскликнул я. — Я вовсе не собираюсь ехать в H., а еду именно в X., я обещал знакомым, что приеду на тушеных устриц!..

— Ну и поезжайте, — сказал он; потом отвернулся от меня и занялся своей излюбленной забавой с голубями: они выклевывали у него изо рта сахар, и это вызывало восторг у туристов со всего мира, дам, священников, офицеров и даже шоферов в белых кителях, хотя шоферы уже знали эту игру и любовались ею ежедневно. Когда голуби наконец улетели, продавец крикнул мне через головы столпившихся людей:

— Как вам угодно!..

Я ничего не ответил, с восхищением прислушиваясь к тому, как он произносит нараспев свое: «Un paquet soixante francs, deux paquets cent francs»[31]. Что-то в поведении продавца меня насторожило, но, поверьте, я в самом деле не люблю подводить людей, если напрашиваюсь к ним на тушеные устрицы! Поэтому я сел в автобус, отправлявшийся в X.

Мы проезжали мимо прекраснейших мест на свете, взбирались высоко в горы, откуда были видны еще более высокие горы, на которых весь год лежит снег, а внизу сверкало море, теплое, милое. Совсем рядом — рукой подать — стояли среди пальм чудесные, живописные домики, принадлежавшие большим богачам, средним богачам, а также и рядовым, обыкновенным богачам и даже не богачам. Жители этих мест — люди мировой славы: экс-премьеры, министры, миллиардеры, но попадаются здесь и такие бедняки, как, например, я. Снег на горах и море окрашены в один общий цвет — рыжеватый. «Смотри! — приказывал я себе, — смотри! Они вот живут тут круглый год, а ты никогда больше сюда не приедешь, стало быть, смотри, смотри! Борись, смотря на них». И верьте мне, я делал, что мог, поглощая изо всех сил виды моря, гор, апельсиновых рощ.

Наконец мы доехали. Сделав лихой поворот, автобус очутился в тесной улочке, шириной с мою кровать, с обеих сторон он прикасался к домам, как скрипка к стенкам футляра. Женщина в окне едва не вылила нам на голову помойное ведро, уже в последнее мгновение она удержалась и даже вскрикнула, закрыв от волнения рот рукой, а потом громко рассмеялась — она смеялась в окне, а мы в автобусе; впрочем, нас осталось немного большинство пассажиров сошли по пути. Я стал протискиваться между сидевшими на ступеньках женщинами, вышел и остановился на площадке, где мальчики играли в мяч; площадка была маленькая — крохотный островок свободного пространства посреди узких улочек. Из многочисленных баров доносились тяжелые, чувственные мелодии. Размалеванные потаскушки, за день отдохнувшие, чистенькие, аккуратно причесанные, рассевшись на высоких табуретах, пили с барменами в ожидании ночи. Вскоре с кораблей сюда потянутся длинной бело-синей цепочкой моряки, начиная с маленьких японцев и кончая огромными неграми. Я забыл о своих знакомых и о тушеных устрицах; не раздумывая, я рассудил: «Спешить нет надобности, еще светло, городок маленький, дорога займет несколько минут, не больше, значит, у меня есть время». И я наслаждался прогулкой, упиваясь всем тем, что так восхищает в каждом новом месте, где дома и совершенно незнакомые люди столько тебе обещают! Впечатления еще не утратили свежести, ты еще не чувствуешь горечи оборвавшихся связей! Я был счастлив, прогуливаясь по тесным, прекрасным, старым улочкам, которые кое-где внезапно расступались, и внизу, там, где кончались террасы, открывалось море. В бухте стояли суда и яхты, матросы, причалив к берегу, выпрыгивали из лодок, наверху трещал вертолет. Через каждые несколько десятков метров передо мной вырастали ступени лестницы; они ползли от моря к вершинам гор. «Ну, кое-что они все-таки сделали. Хотя бы эти ступени! Значит, это и есть их хваленая культура, которой они так гордятся, — ступени!» Вдруг — скорее по привычке, свойственной туристам, — я остановил случайного прохожего и спросил про моих друзей, назвал улицу. Он опустил глаза, словно погрустнел.

— Разве эта улица находится в X.?

— А как же!

— В каком X. — Верхнем, Среднем или Нижнем?

Так я узнал, что существуют три этажа городка, до сих пор мне это было неизвестно. Человек, которого я остановил, высказал предположение, что нужная мне улица находится в средней части городка, и посоветовал мне спуститься ниже, разыскать городской автобус, доехать до конечной станции и там еще раз спросить.