— Разница все же имеется. Опаснее всего те, кто видел императора. С ними покоя не будет.

— Неправда! — крикнул я.

— Правда!

— Неправда! — крикнул я снова. — Ты всегда меня пугаешь, ты делаешь все, чтобы меня испугать.

— Подумай только, — продолжал Фавтя тихо, — ведь ты тоже захочешь стать таким, как император, захочешь делать то же, что и он, ведь наверняка захочешь?

— Правда, Фавтя, — прошептал я.

Фавтя всегда был прав, в спорах он всегда брал верх. Да и я выдал ему свою тайну, потому что он был сильнее меня и мне хотелось подлизаться к нему. Боже, разве так должен жить человек, постигший суть дела?

Я без сил опустился на подушку. Миллионы лет проносились мимо меня, миллионы живых и мертвых душ кричали в молчании и мраке нашей маленькой кухни.

1932

С разу после приезда в Казимеж на Висле Ноэми затосковала; никогда раньше у нее не бывало таких приступов тоски, и справиться с ней она никак не могла. Все, что происходило вокруг, было похоже на сон, распадающийся на отдельные части, а люди почему-то казались слепленными из кусочков. В первые дни она думала, что сердце ее разорвется, мысли ее были где-то далеко. Не откладывая, она решила вернуться в Варшаву, но хозяйка пансионата, в котором Ноэми остановилась, убедила ее несколько дней потерпеть, «потому что так обычно бывает вначале, и я даже помню, как вы себе места не находили в прошлый раз. Когда вы приехали, началось с того же, а потом вы успокоились».

Обо всем этом Ноэми написала Камилу. А когда отправила письмо — испугалась и поспешила написать другое: «Стало лучше, уже не так тоскливо; возможно, будет совсем неплохо». В письме было много нежных слов, обращенных к Камилу, а в конце она просила написать, как ему живется без нее. В ответ на первое письмо Ноэми получила короткую, сухую открытку. А потом Камил вообще замолчал.

Неделю спустя Ноэми сняла комнату у крестьянина, жившего на самой окраине городка, в домике на холме. Потом она простудилась, дней десять была прикована к постели и очень страдала от одиночества. Прислуживала ей маленькая деревенская девочка, и только одноединственное это существо и видела Ноэми за время болезни. Ее так и подмывало сообщить Камилу о своей беде. Кто же другой обязан помочь ей в трудных обстоятельствах? Она написала открытку, но тут же разорвала. Если Камил получит эту открытку, он обязательно скажет: «Никогда мне от нее не отделаться! Не успела уехать и уже вызывает! Про болезнь она придумала!» Ноэми очень боялась, что у Камила появятся такие мысли. У нее было много времени, чтобы подумать о своей жизни. И она пришла к заключению, что дела у них, видимо, очень плохи, если она боится мыслей Камила.

Ноэми и Камил жили вместе больше года. Они были ровесниками — обоим по двадцать лет. Она работала в конторе, он чему-то учился, во всяком случае под таким предлогом получал деньги от отца, провинциального чиновника, не одобрявшего истории с Ноэми. Вначале у них все шло хорошо, а потом, когда отношения разладились, Ноэми первая предложила: давай разойдемся. У нее был брат в Париже (единственный близкий родственник). Заговорив с Камилом о разрыве, она объяснила, что собирается уехать во Францию: «Я смогу еще учиться. Рысь поможет мне, ведь я не очень старая!» Ее слова потрясли Камила. Он настаивал, чтобы они немедленно поженились: «В конце концов, — уверял он, — это отличный способ, чтобы нам не задавали глупых вопросов при найме квартир». Он сам взялся уладить формальности, а отцу решил написать после того, как они поженятся, считая, что так будет лучше. Однако довольно скоро Камил бросил хлопоты о формальностях. Однажды он ушел из дому и в течение двух недель не возвращался. Убежал. Вернувшись, какое-то время держался очень мягко и кротко, но вскоре стал по-старому киснуть и злиться без повода. В мае этого года он потребовал, чтобы они на некоторое время расстались, это, безусловно, им обоим пойдет на пользу. Ноэми волей-неволей согласилась и одна поехала в Казимеж.

Проходили дни без писем. Ноэми не писала, и от Камила тоже ничего не получала. Здоровье ее постепенно восстанавливалось. Она радовалась тому, что может двигаться и ей уже не требуется на каждом шагу чужая помощь. Ноэми и в самом деле было хорошо. Безо всякой зависти она прислушивалась к долетавшему снизу шуму городка. С утра и по вечерам соседские дети пели молитвы. Вместе с березами и люпином, вместе с настурциями и табаком Ноэми слушала ребячьи молитвы, слушала так, словно сама была деревом, кустом или травинкой. Когда прошел месяц и нужно было возвращаться, она известила Камила открыткой о дне своего приезда.

Он не встретил ее на вокзале, дома его тоже не оказалось; по правде говоря, Ноэми к этому была готова. Упакованные чемоданы Камила стояли посредине комнаты — зримый знак их ссоры. Ноэми поставила рядом свой чемоданчик и села на кровать. Вскоре зазвонил телефон. Камил сухо сообщил ей, что заберет свои вещи завтра. Сказав это, он замолчал, но трубки не положил. Тогда Ноэми спросила, нельзя ли им встретиться и поговорить.

Она легко нашла его в толпе. Вид у него был неважный, полинялый — типичный городской житель в представлении людей, приехавших из деревни. Он очень похудел со времени ее отъезда. Камил не смотрел на нее, глаза их встретились только на мгновение, когда она выходила из трамвая. С этой минуты он избегал ее взгляда, смотрел куда-то вперед.

Они долго молчали. Что с ним происходило весь этот месяц? Знал ли он что-нибудь о ней? Чего он хотел? Почему ушел? Почему ушел только наполовину? Почему согласился с ней встретиться? Не глядя на него, Ноэми хотела увидеть его лицо, но вместо лица Камила в памяти всплыл образ жалких домишек, реки и деревьев.

— Завтра я заберу вещи. Мы больше не можем быть вместе, — произнес он наконец.

— Не можем? — подхватила она его слова. — Почему ты говоришь: мы не можем? Почему не скажешь: я не могу? Ведь это ты не можешь?

Он с упреком посмотрел на нее.

— Обо мне не говори.

— Значит, по-твоему, я не хочу? Может быть, потому, что я мечтала поехать вместе с тобой, а ты не пожелал? И ты обращался со мной так, что мне уже было безразлично, куда и зачем я поеду. Не потому ли?

— Оправдываешься?

— Я — оправдываюсь? Ты считаешь, что мне нужны оправдания?

— Не считаю. В первом письме ты мне писала, что твоя жизнь там складывается «неплохо». А потом вообще перестала писать.

— Ревнуешь?

— Пожалуйста, не говори мне, будто я ревнив. Отсутствие писем…

— Отсутствие писем? Значит, ты все это затеял потому, что не получал писем? Ты воображаешь, будто я вела себя недостойно, кокетничала с кем попало, искала утешения. Если бы ты захотел, если бы ты попытался представить себе ту минуту, когда я получила твое единственное письмо… Я даже читать не могла. Ты обо мне помнил — вот что было самое главное. И вдруг я подумала: «А может быть, он пишет, что решил вернуться к отцу, что между нами всё кончено». Тогда я заглянула в письмо… Ни одного ласкового слова. Почему? Почему?

Он поспешно ответил:

— Трудно сказать… у каждого свой стиль. Я человек грубый, ты, впрочем, сама знаешь…

— Ноэми, — подсказала она ему.

— Что, Ноэми?

— Скажи, Ноэми. Почему ты не называешь меня по имени? А я всегда произношу твое имя, никак не отвыкну. Нет, у тебя это не грубость, Камил, и ты вовсе не груб. Значит, ты и на самом деле, в наказание за то, что я не писала, не закидывала тебя десятками писем, опять принимаешься за старое? Ты вообразил бог знает что, а между тем я не писала совсем по другой причине. Не писала потому, что была больна.

Она рассказала ему, как все получилось.

Камил посмотрел на нее и только теперь заметил, как она осунулась и потускнела. Тонкий слой загара обманул его. А сейчас явственно проступили следы недавней болезни.