Через нее же начальнику угрозыска бил в глаза ослепительный свет автомобильных фар. Выше по лестнице гудели озабоченные голоса и шаркали подошвы. Участковый инспектор нетерпеливо объяснялся с кем-то через запертую дверь: «Да я это, Федька, открывай! Чего ты такой ссыкливый?»

До Логинова слабо доходили все эти шумы и движения. Он очень устал, устал до одеревенения в мышцах и мозгах, до почти полного безразличия к происходящему.

Единственным его отчетливым ощущением было чувство опоздания везде и всюду.

Николай тряхнул головой, потому что в глазах у него то и дело начинало двоиться.

Странное перед ним открывалось зрелище. И странность эта заключалась не в тех отталкивающих изменениях, которые налагает на человека смерть. Логинов довольно равнодушно взирал на темные пятна, расплывшиеся на груди мертвеца в тех местах, куда угодили пули, на алую застывшую струйку, сбегавшую с его шеи. Заковыка состояла в том, что изодранная и основательно обгоревшая одежда на трупе больше напоминала лохмотья, чем городской костюм, в котором обычно щеголял Григорий Олконтович. Сквозь дыры проглядывала покрытая ожогами кожа. Черное, перемазанное копотью и тоже обожженное лицо завуча запрокинулось и застыло в гримасе боли.

Над ним в беспорядке топорщились клочья опаленных неведомым пламенем волос.

Логинов подумал, что потерпевший выглядит так, будто прежде, чем застрелить, его слегка окатили из огнемета.

Но на площадке между первым и вторым этажом — Николай старался не смотреть в ту сторону — лежало еще одно неподвижное тело, и никаких огнеметов возле него не обнаружили. Тем не менее, было похоже на то, что незадолго до кончины педагог то ли упал в костер, то ли побывал на пожаре. Впрочем, в костры обычно падают по причине большого перепоя. Григорий Олконтович же спиртным не злоупотреблял. И ни на каких пожарах…

Впрочем — стоп! Как раз и случился только что один пожар. У Головиных! Но, видимо, начальник розыска, действительно, здорово переутомился, потому что ему ни с того, ни с сего представилось вдруг, как из харкающей огнем глотки погреба вырывается Леха Головин с карабином в руках (но, может, и без карабина, какая разница?), а следом прет из огня некто ужасный, клыкастый, ни на что мыслимое не похожий, сдирающий с себя когтистыми руками-лапами клочья дымящейся шерсти…

Николай крепко зажмурился и вполголоса произнес заковыристую фразу, которую вряд ли потом сам сумел бы повторить. В тот же момент на его плечо опустилась чья-то рука. Подняв голову, Логинов обнаружил стоящего рядом Онуфриева.

— Оглох, что ли? — недовольно сказал подполковник. — Зову тебя, зову, а ты матом кроешь…

На следующее утро телефоны в кабинете начальника Октябрьского РОВД спозаранку жужжали, пели и звенели, как заведенные. Онуфриев то сдержанно, то с нескрываемым раздражением — смотря кто его доставал — говорил то в одну, то в другую трубку, но порой ему приходилось на полуслове прерывать беседу, так как на столе оживал аппарат прямой связи с областным центром. Аппарат этот начальник милиции величал «тюлюлюем» за требовательный, не похожий на прочие зуммер, настырно выпевающий это самое «тю-лю-лю-лю…» Линией мог воспользоваться не каждый сотрудник УВД, а потому, когда подполковник брал массивную, черно-белую трубку, речь его делалась лаконичной, деловитой и в соответствующей мере почтительной. Впрочем, достоинства своего он не ронял ни при каких обстоятельствах.

А доставали нынче Онуфриева все, кому не лень: и область, и районные «ракомводители», как именовал он местную власть. Трезвон этот начался еще ночью, когда все заварилось, и конца-края ему не предвиделось. Онуфриев и на «стрельца» этого, Седых, остервенился лишь потому, что знал, сколько крови у него высосут всякие грядущие проверки и расследования.

«Питию крови» положил начало дежуривший по управлению майор Стоценко. Однако, быстро уяснив обстоятельства происшедшего, майор резюмировал: вас понял, вопросов не имею. Но все же не удержался и добавил:

— По-глупому как-то получилось. Своих стреляете, чтоб чужие боялись?

Онуфриев, не уловивший в голосе майора особой скорби, огрызнулся:

— Водку ему надо было меньше жрать! Угробил человека ни за понюх табаку.

Целовать его за это прикажешь?

— Да-а, — протянул Стоценко. — Водку Серега потреблял без меры, сами повидали.

Ну, ладно, до связи. — И дал отбой.

Онуфриев не мог знать, какие злющие, когтистые кошки скребли в эту минуту на сердце у дежурного по УВД, как клял он себя за то, что не пустил Репу под полную раскрутку, когда того, балдого, приволокли из вытрезвителя после кабацких похождений. Не ровен час, всплывет эта пакостная история, и не погладят, ох, не погладят по голове добросердечного майора за то, что смолчал, считай — покрыл нарушителя служебной дисциплины. Способствовал, так сказать, формированию причин и условий… Микита, конечно, будет молчать, как рыба об лед. Тоже ведь, медаль за «альтруизм» не привесят. Главное, чтоб из «мочалки» ничто не просочилось.

Черти бы тебя побрали, Репа, алкаш несчастный! Хотя, собственно, и побрали уже.

Но долго переживать по поводу собственной глупой доброты майору не дали.

Дежурные сутки с их обычным «дурдомом» катили своим чередом.

Онуфриев же продолжал отвечать на телефонные звонки, сперва из служебного кабинета, а под утро из собственной квартиры, и в конце концов раскалился настолько, что не узнал по голосу и облаял одного из заместителей начальника управления внутренних дел.

Сейчас, поутру, сидя в своем кресле с легкой головной болью, подполковник прикидывал, какие могут ожидать лично его последствия и вырабатывал линию поведения во время грядущей служебной проверки. В конце концов, повертев в уме так и сяк различные варианты, он пришел к выводу, что никакими серьезными неприятностями данное «чэпэ» ему не грозит. Оружие было применено в строгом соответствии с законом, и прокурор района это уже подтвердил. А по своему, по чужому — значения не имеет.

Сейчас станут доискиваться: можно ли было предотвратить? Вопрос, конечно, интересный. Но и ответы на него можно давать увлекательные. Расплывчатая, одним словом, тема. Причины и условия формировались не здесь. Вот где формировались, там пусть и разбираются, там и спросить есть с кого.

Так, ну какое еще лыко в строку могут поставить? Недосмотрел? Обстановкой слабо владеете, товарищ подполковник? Это — ладно, тут сильно ерепениться не стоит.

Так точно, слабо владеем в какой-то степени. Но ведь не наш, а управленческий сотрудник отличился. Это управление нас контролирует, а не мы его. Но хоть в чем-то и покаяться надо. Самокритику управа любит.

Нервы все равно вымотают. Мало их служба помотала! На коллегии теперь, чуть что, станут тыкать: работу не можете организовать, стрелять куда попало только мастера!

«Да черт с ним!» — вздохнул Онуфриев.

Скоро и на покой. Младший вот только пусть институт закончит — и хорош! Всех чинов не выслужишь, а что для жизни можно было поиметь — и так давно поимел, бедствовать не придется. На пенсию, конечно, не разживешься, но не зря ведь начальником милиции столько лет здесь просидел. Хапать не хапал, служебным положением чересчур не злоупотреблял — во всем мера должна быть, мера и ум — но и ушами не хлопал. Машину купил, коттедж построил, земли кусок имеется, чтоб было где картошку посадить. А главное — с людьми умел ладить. Закон, конечно, исполнял, но не гнул по-дурному. Человек — он человек и есть, каждому жить надо.

Если по всякому поводу «на прынцыпы» вставать, долго не удержишься. За то и уважают в районе начальника милиции, что человеческое понятие имеет.

Под власть, какая б она ни была, Онуфриев хоть никогда половиком не стелился, но и поперек ей ни в жисть не вставал. Про себя хоть «ракомводителем», хоть как его величай, но в жизни к солидному, при должности, человеку соразмерное и уважение должно быть.

Так что не дадут пропасть. Жена вот талдычит: в город, в город… А чего в том городе? Здесь и местечко уже присмотрено, непыльное, да денежное, ждет пенсионера, не дождется. Неперспективный район? А вон артель золотушников в тайге вскрышные работы начала. Ничего, на наш век хватит. Какие на старости лет перспективы нужны?..