Иногда вечером трудно припомнить, какая днем была погода, потому что со вчерашней ночи ты все время куда-нибудь мчался; непоправимо опаздывал; вываживал из песка заброшенного карьера, из мусора свалки, из тины канализационного колодца разлагающуюся мертвечину; лазал по затопленному бомбоубежищу в поисках отрубленных голов; перетряхивал на обыске сифилисное тряпье притона; cо стволом наголо вламывался по наводке агента в дверь блатхаты, где загасился мокрушник; на кого-то орал — и на тебя орали немыслимыми словами. А ты все выуживал, вытягивал, вытряхивал показания, с трудом подавляя искушение пристрелить на месте какого-нибудь наглого, сытого, самоуверенного адвокатишку. Ты интриговал, льстил, угрожал, впопыхах строчил ненавистные и зачастую никому не нужные бумаги. Курил до одури, кормил бутербродами нагловато-пугливых осведомителей, выкладывал им их Иудины сребренники. (Не за Христа, ох, не за Христа с апостолами!) Улыбался стареющей шлюхе-агентессе, незаменимой помощнице, норовящей затащить мускулистого опера к себе в койку, а заодно настучать на него его же начальству.

В общем — работал!

Может оно и не плохо, поразмыслить о душе и прочих, столь же возвышенных материях. Но желание это бесследно исчезает, когда глохнешь от криков матери, привезенной на опознание обезображенного трупа. Сострадаешь, крепишься изо всех сил, но, в конце концов, начинаешь злиться, потому что эти вопли и обмороки мешают тебе сосредоточиться на расследовании. А от накопившейся внутри черноты хочется переломать обвиняемому все кости. И, когда отвернется грозное прокурорское око, плюешь на гуманность, кодексы и Конституцию, вместе взятые. Не для своей корысти, как некоторые, а потому что иначе просто нельзя работать.

Невозможно размышлять о душе, если изо дня в день, не взирая на беспрерывные мольбы и угрозы разводом, возвращаешься в собственную квартиру к многострадальной жене и малознакомым детям то ли очень поздним вечером, то ли слишком ранним утром. Нередко — в непотребном виде после очередной «расслабухи» по поводу удачно завершенного дела.

Падая на постель, вдруг обнаруживаешь, что под тобой не простыни, а тонкая пленка, натянутая над бездонным колодцем. Она рвется, и ты валишься в пропасть, на дне которой затаились и ждут бесконечные черные подвалы, полные кривляющихся рож и оживающих трупов.

Так что заканчивай, Репа. Похмелись и все пройдет! …Сергея вернуло к действительности острое чувство страха, подкравшееся незаметно, безо всякой причины, словно сгустившееся в неподвижной тишине безлюдного зала. Страх разбежался мурашами по коже, выступил холодным потом на лбу.

«Черт, — подумал Сергей, опасливо поглядывая по сторонам, — не хватало еще повстречаться с розовыми слонами».

Очень не устраивала его такая перспектива.

Оставив позади посадочные хлопоты, промокнув под холодным осенним дождем у трапа самолета, Сергей наконец пристегнул ремни и блаженно откинулся в кресле.

Несмотря на побочные явления, выпивка оказала таки свое целительное воздействие.

Расстояние до соседнего с Октябрьском районного центра — пункта пересадки — АН-24 одолел за час. Весь недолгий полет Сергей дремал и открыл глаза лишь от удара шасси о посадочную полосу.

Пройдя в деревянный барак, гордо именуемый «аэровокзалом», он зарегистрировал билет на рейс до Октябрьска. Рейсов было всего два в неделю. До отлета времени оставалось навалом.

Чистенький из-за малолюдности, допотопно оборудованный зал ожидания перегораживали несколько рядов садовых скамеек, на которых парами и врозь сидели будущие Сергеевы попутчики. От нечего делать он стал разглядывать публику.

Ближе всех к Репину клевал носом ханыга в рваной штормовке, облезлой солдатской шапке и кирзовых сапогах, между которыми покоился внушительных размеров вещмешок. По характерным очертаниям предметов, выпирающих из-под выцветшей парусины, Сергей безошибочно определил содержимое мешка. Пойло. Это в городе сто лет, как забыли про винный дефицит. А «на северах» с выпивкой по-прежнему туго.

Никакая коммерция не спасает. Завозить дорого, потому цены ошеломительные. А откуда деньги у народа в полумертвых поселках, отрезанных от «большой земли»?!

Догадку подтверждало также мало соответствующее воздушным путешествиям состояние будущего пассажира. Он едва удерживался в сидячем положении.

Двое хозяйственного вида мужиков, закусывающих возле груды мешков и чемоданов, не заинтересовали Сергея. Зато его внимание привлек высокий молодой абориген, расположившийся у окна. Лет тридцати, аккуратно подстриженный, в темном костюме и рубашке с галстуком, в начищенных штиблетах, он выглядел несколько нелепо в окружающем интерьере. Для коренного обитателя здешних мест человек этот был удивительно высок, ростом, почти не уступая Сергею. Ноги имел длинные и прямые, чем также вызывающе отличался от большинства соплеменников. На ухоженном, смуглом лице поблескивали очки в массивной оправе. Рядом с аборигеном примостился потертый портфель.

«Что у него там? Не водяра, надо думать» — решил Сергей, устремляясь взглядом в неисследованное еще пространство зала и обнаруживая объект, изучением которого стоило заняться подробней.

Схоронившись в тени разросшегося фикуса, в единственном здесь драном кресле расположилась молодая особа, вся из себя заметная — короткая черная кожанка, оранжевая блуза, модные брючата в обтяжку.

Забросив ногу на ногу, особа покачивала туфлей и с видом досадливой скуки перелистывала «Космополитен». Рыжеватые, со знанием дела взлохмаченные волосы, умелый макияж, раскрепощенность позы, журнал в руках и яркая спортивная сумка подсказали Сергею, что перед ним не бухгалтерша, возвращающаяся из областного центра с грузом канцелярско-бланочной продукции.

Кто же такая? Наверняка, командировочная. Не чиновница и не коммерсантка. Не тот имидж. Но что-то неуловимо знакомое чудилось Сергею в облике дамочки. Он прикинул: что ж, очень даже похоже…

Репин, как истинный профессионал, терпеть не мог журналистов. Он их просто не переваривал. Гоняясь за «жареным» и «чернухой», они ни черта не смыслили ни в криминале, ни в борьбе с ним. А всякое сказанное тобой слово умудрялись так переврать, что впору было либо хохотать до упаду, либо морду бить. Если, конечно, не какая-нибудь очаровательная журналюшка…

Командировка по заданию редакции? Тра-ля-ля-ля шагать, тря-ля-ля-ля не спать ради нескольких строчек в газете. Исследовав взглядом незнакомку, Репин подумал, что неплохо бы по прибытии не потерять ее из виду.

Дверь со стороны взлетной полосы отворилась, и в барак вошел некто в телогрейке, перепачканных машинным маслом «техсоставовских» штанах и кирзовых сапогах.

Нечесаную шевелюру новоприбывшего венчала на удивление крохотная шапчонка военного образца.

— Кто в Октябрьск, прошу на посадку, — возвестило сомнительного вида должностное лицо.

Вскоре куцая цепочка пассажиров брела к нахохлившемуся у края летного поля «кукурузнику».

Рыжеволосая проворно перебирала походными туфельками в затылок кудлатому поводырю, и Сергей, глядя сзади на ее округлые, в меру подвижные ягодицы, перекатывающиеся под тонкой тканью брюк, вдруг ощутил себя угрюмым бобылем, день за днем остервенело мечущимся между работой и выпивкой. Он глубоко вздохнул, сдерживая неожиданно подкатившую дурноту.

В салоне «кукурузника» по обеим сторонам вдоль бортов тянулись жесткие скамьи.

От сидения на них моментально начинала деревенеть спина и ныла шея. Сергею досталось место рядом с рыжей особой, и нельзя сказать, что это вышло случайно.

Наконец по трапу поднялся замешкавшийся провожатый, проследовал к пилотской кабине и отворил дверь. Там в кресле развалился другой такой же субъект в ватнике и замасленных штанах. Провожатый угнездился в кресле перед штурвалом, и тогда выяснилось, что это летчик.

Двигатель заработал, из двери пилотской кабины в салон повалил сизый дым. Сергей опасливо отметил, что некоторые части летного оборудования подвязаны алюминиевой проволокой, явно не предусмотренной конструкцией аэроплана.