Сергей ощупал под мышкой пустую кобуру и вдруг со злостью подумал: «Хрен вам! Я не телевизор, который сам по таймеру выключается!» А «пушку» у Логинова пора забрать. Может, и пригодится.

Сергей подошел к столу, свернул с бутылки рифленую пробку, плеснул в стакан. «…Жрать водку среди бела дня?!» Не новое это было для него занятие. И раньше выпивалось под завязку, без оглядки на время, место и прочие обстоятельства. Хотя «автопилоты» и блевотина с желчью — это уже стало случаться потом.

Первую бутылку он откупорил в дворовой беседке, под одобрительными взглядами старших парней. Сколько тогда ему было, лет пятнадцать-шестнадцать? Одурев от дешевого вина, боялся идти домой и прошлялся по улице далеко за полночь. Очень даже глупо поступил, ибо поздний приход обострил внимание «предков», отец унюхал и отвесил плюх.

В армии, чтоб скоротать постылые дни, пили все, что попадалось под руку: брагу, добытую в соседнем селе на животноводческой ферме настойку элеутерококка, одеколон, «тормозуху» и даже клей, очищенный при помощи поваренной соли. От муравьиного спирта двое без пяти минут дембелей ослепли. Один загнулся от стеклоочистителя. По пьянке «старики» надумали воспитать «молодого», отвели на подсобное хозяйство и ввалили звездюлей, да переусердствовали. «Молодой» угодил в госпиталь, а «воспитатели» в дисбат.

В милицейской школе тоже попивали — дай Бог! Получив лейтенантские погоны, обмывали их дней десять. Тогда его впервые хватанул жуткий кондрат, и с перепугу пришлось на время завязать с этим занятием.

А потом он со страшной силой пялил свою крутую службу, охваченный азартом увлекательной, опасной игры. Правда, игра эта порой шла то по каким-то непостижимым правилам, то вообще без таковых.

Всего он насмотрелся. И мордобоя, без которого многие не умели обходиться.

Потом, правда, дела, лихо «раскрытые» посредством этого метода, рассыпались в прах, а кое-кого из кулачных «мастеров» крепко брала к ногтю прокуратура. Но, боишься утонуть — не ходи купаться!

Повидал он и разных «тыловиков», которым звезды на погоны так и сыпались дождем, будто это они ловили бандитов и воевали в далеких горах. А те, кто ловил и воевал, могли годами «перехаживать» очередное звание из-за полученных взысканий.

Вывод отсюда напрашивался самый простой: шмурыжь по тихой грусти — и никаких взысканий! Многие так и поступали.

Когда милицию превратили в «ментуру», из нее валом повалили нормальные мужики, а лейтенанты-гаишники пересели на личные «джипы» стоимостью в их пожизненное казенное жалование.

Таких, как он, не желавших ни уходить, ни мараться, оставалось все меньше. И все меньше от них что-либо зависело в хитроумной машине правосудия, которую изобрели под себя новые хозяева жизни. Оставалось только выпить за помин Шарапова и Жеглова.

Пили, кто как умел. Одни — все же не теряя разума, другие — балансируя на грани, а третьи…

Пьяный опер поздним вечером открыл беспричинную стрельбу посреди улицы и убил прохожего.

Другой постучался заполночь к почтарям на железнодорожном вокзале и, не говоря ни слова, с порога перестрелял четверых, И тут же привел в исполнение приговор самому себе с помощью того же «Макарова», унеся в могилу тайну восторжествовавшего безумия.

Третий, не известно зачем, стал палить в запертую дверь туалета на прогулочном речном трамвае. Тринадцатилетняя девчушка так и не узнала, кто и за что ее убил.

Сам стрелок прыгнул за борт.

Четвертый просто пустил себе пулю в лоб возле уличного телефона-автомата.

Сколько их было, таких?! Ведомство предпочитало помалкивать насчет своих трагедий. …Сергей очнулся от размышлений, ощутив как заныла рука, удерживавшая на весу наполненный стакан. Он залпом выпил.

Где-то глубоко внутри затеплился крохотный уголек, начал медленно разгораться, тепло от него поползло по клеткам отравленного организма. Но было оно слабосильным и не могло вернуть ни здоровья, ни радости жизни.

С протяжным скрипом растворилась дверь ванной, будто кто-то толкнул ее изнутри, качнулась в обратную сторону и замерла. Позвал, поманил черный проем. Стало слышно, как вкрадчиво шелестит вода в сливном бачке унитаза. Чей-то невнятный чебурашечий голосок, вплетался в негромкий шум струи и бормотал, нашептывал, будто подманивал.

От лопаток к затылку метнулись холодные, колючие мураши. В ванной кто-то был, кто-то опасный, но таящийся до поры, не желающий явить гнусную свою личину. Не человек там прятался, это Сергей понял сразу, а потому и предпринимать ничего не стал, потому что не настало еще время.

— Пугаешь, сука? — спросил негромко. — Ну, пугай, пугай. Я тебя скоро самого напугаю.

В ванной отчетливо прозвучал гадкий смех, что-то там с дребезгом упало, покатилось по полу, и вдруг внизу, у самого порога, протянулась из темноты косматая, когтистая лапа, ухватилась за край двери и захлопнула ее с глухим стуком.

Сергей вскочил, шаря по столу в поисках ножа.

— Ну, давай, высунься! Чего петли вьешь?

В квартире стояла тишина. Из ванной не доносилось ни звука. Никто не отозвался.

Тихо и пусто было и в доме, и на многие километры вокруг, будто вымерло всё, освобождая место нежити и кошмарам.

— Ладно, — сказал Сергей почти спокойно. — Ты так? Тогда я сам тебя достану.

Он плеснул в стакан, выпил и торопливо начал натягивать куртку, поглядывая на плотно прикрытую дверь санузла.

Раиса с грохотом швырнула на рычаг телефонную трубку, достала сигарету.

В тесно заставленной письменными столами, безлюдной в этот час редакции, можно было и закурить, наплевав на обычный запрет.

Из каморки шефа — какой-никакой, а отдельный кабинет — появился на шум усатый Иван Иванович, ныне исполняющий обязанности по случаю нездоровья Самого.

— Что, Раечка, стряслось?

— Дыра чертова! — Раиса чувствовала, как в ней нарастает привычная остервенелость. — Самолеты, видите ли, не летают. И когда будут — неизвестно.

Замечательные места. Как раз для лагерей. Зашлют — никуда не убежишь.

— Так и есть, — мирно согласился Иван Иваныч.. — Хватало здесь лагерей. Остатки зон в тайге до сих пор сохранились. — Он усмехнулся. — Там теперь, говорят, привидения бродят. Зачем нервничать? Это у нас так заведено с воздушным сообщением. Куда вам торопиться? Сами же говорили, женщина вы свободная, семеро по лавкам не дожидаются. Там, в городе, суета, кутерьма, народ озлобленный.

Поживите денек-другой в покое.

Раиса демонстративно щелкнула зажигалкой, шумно затянулась, но Иван Иваныч сделал вид, что не заметил нарушения правил.

— Вы, Раечка, не переживайте, как погода установится, первым же рейсом вас отправим. Я похлопочу. Отдохните пока. Ребята у нас, — он повел вокруг себя руками, — хорошие, пропасть не дадут. Если, может быть, извините, с финансами проблема, не стесняйтесь. Нам тут все равно тратить некуда… Можно опять посиделки устроить. Или, давайте, ко мне после работы. Дорогу, надеюсь, не забыли? Чаем вас угощу, с травами, да и получше что-нибудь найдем. Покажу вам свою коллекцию минералов, геолог наш несчастный надарил.

С каждым словом Иван Иваныч воодушевлялся все больше.

— Соглашайтесь! Посидим, вечер скоротаем. Я ведь хоть и привык здесь, а все равно скучаю. Поговорить бывает не с кем! В прошлый раз у меня шумновато было, а сейчас мы вдвоем, по-домашнему. Половина-то моя в отъезде до сих пор. А с нелетной погодой неизвестно, когда и вернется.

Слушая воркование замреда, Раиса курила и поглядывала в потолок, будто раздумывая.

— Большое, конечно, вам спасибо, Иван Иваныч, — сказала она, наконец. — Заманчивое предложение. Человек вы интересный, слушать вас приятно. Коллекция тоже, само собой… Только вот что-то я не поняла. Вы насчет дороги заикнулись.

Что ли мы не вместе пойдем?

Замредактора почесал бровь.

— Да, простите. Конечно, вместе. Просто я подумал…

Раиса махнула рукой.

— Будет вам, Иван Иваныч. Извините за эту неловкость. Я же не дура, понимаю: маленький поселок, дорожки короткие, а языки длинные. Народ глазастый. Надо ли, чтоб языки чесали?