Вид Сергей отчего-то имел переполошенный, будто ожидал увидеть не Раису, а бог весть кого. И вообще, нехороший был у человека вид и определенно нетрезвый.

— Привет, — сказала Раиса. — Что ли, не узнаешь? Или кого ждал, а? Может сейчас не я по расписанию? — И поморщилась от собственного тона.

Сергей усмехнулся, молча обнял гостью за плечи и повел в комнату. Пара вялых, зажившихся на этом свете мух нехотя взлетела с грязных тарелок. Раиса щелкнула выключателем. Свет люстры открыл перед ней унылое жилье пьющего человека, и она, усаживаясь на скомканную постель, опять почувствовала себя близкой к отчаянию.

Сергей вытащил из кармана пачку «L M», долго ковырялся в ней, наконец, выудил сигарету и закурил. Неважно он выглядел. И не присел, взвинчено болтался по комнате из угла в утоп. Знакомая наблюдалась картина. Знакомая, только рама другая. А может, и нет, потому что если вдуматься, следователь — не бард.

Потягивало от этой живописи духом то ли непостижимого испанца, то ли безумного Иеронима. Встать бы да уйти. Ничего ведь хорошего не дождешься. Но, вопреки здравому смыслу, шевельнулось вдруг желание остаться, что-то сказать или сделать, потому что как-то скверно у него все складывалось, и, наверное, не только по собственной вине.

Но, с другой стороны: нужен он ей — такой? А она ему? Трудно нанять, что ему вообще нужно. Напился опять! Была бы нужна — не напился бы… Раиса разозлилась.

— Раздевайся, — предложил Сергей. — Сейчас приберусь, а то бардак.

— Совсем? Сразу?

— Чего? — не понял он.

— Раздеваться, говорю, совсем?

— Очень смешно.

Раиса стянула куртку, бросила ее на спинку стула.

— Не суетись. Бардак — привычная среда обитания. — И тут же воскликнула: — О-о!

Темнота — друг молодежи! — Потому что люстра и плафон в прихожей вдруг прощально мигнули и погасли. — Что в таких случаях монтеры говорят?

— Знаем, что говорят, — проворчал Сергей, с грохотом натыкаясь в темноте на мебель. — Подожди, я в ванной керосиновую лампу видел.

Пака он бранился и ронял на пол какие-то жестянки, Раиса выглянула в окно и убедилась, что обесточился весь поселок. Он будто исчез, стертый с лица земли ладонью восторжествовавшей темноты. «Нет, — передернув плечами, подумала Раиса, — это просто какой-то идиот заклеил стекла черной бумагой».

Тем временем в результате упорной возни из приоткрытой двери санузла в комнату проникло желтоватое мерцание, а следом появился Сергей, неся перед собой лампу с закопченным пузатым стеклом. Он водрузил ее на столе, посреди грязной посуды.

— Люблю интим, — сообщила Раиса, щурясь на подрагивающий огонек. — Давай-ка, Серенький, веселиться. Тебя в детстве Сереньким звали?

— Репой меня звали, — усмехнулся Сергей.

— Так ты, Репа, чего топчешься, угостил бы женщину! — Раиса откинулась назад, уперлась за спиной руками в мятые простыни. — Чай, с холоду пришла, иззябла.

Перед этим делом женщину положено угощать. Или просто так, думаешь, тебе отломится? А вот фиг!

Этот самый «афиг» она ему и преподнесла. Сергей оглядел ее вызывающе выпяченную грудь, недоуменно спросил:

— Ты чего из себя вокзальную корчишь?

— Что значит — вокзальную'? Не хамите, мужчина! Тут и вокзала-то никакого нет.

— У тебя все в порядке? Никто не обидел?

Раиса расхохоталась.

— Да кто ж меня обидит? Да я сама кого хочешь… Хотя, да, ты же муж без пяти минут, должен заботиться. Это ты молодец. Я за тобой, как за каменной стеной!

Или нет? Или рано пока?

Раиса даже себе не призналась бы в тайной надежде, что вот сейчас он рявкнет на нее, не на полном, конечно, серьезе, или поцелует, или… ну, кто его знает, что он там сделает, но чтоб понятно стало, что дура!.. Она пришла к выводу, что движение ее чувств превращается в бег по кругу.

Сергей опустился на стул, глубоко затянулся. Он сидел, глядя на нее странным, оценивающим взглядом, словно что-то прикидывая. Раиса вдруг почувствовала: что-то тревожное присутствует в комнате, то самое, что в редакционном кабинете она приняла за боязнь темноты.

— Послушай, — начал он, закуривая новую сигарету. — У меня сейчас никого нет, кроме тебя. То есть, были, само собой, семья была и так, всякие, но теперь ни жены, никого. Я, правда, хочу быть с тобой. Наверное, это у меня такая любовь.

Ты не смейся, Я уже давно ни хрена не соображаю, где любовь, где что.

Может быть, в последние часы именно об этих словах и мечтала Раиса, но сейчас они отзывались в ней все возрастающим беспокойством. Сергей, между тем, продолжал вполголоса, и выражение его лица делалось все более отрешенным.

— Честное слово, я хочу быть с тобой, — повторил он. — Не просто встретились — разбежались, а по-настоящему. Но, понимаешь, заварилась у меня здесь такая каша.

Или даже не здесь, не пойму. Но как бы дальше ни обернулось, все равно, ничего хорошего мне не светит. И надо бы тебе держаться от меня подальше.

— Когда едешь на Кавказ, солнце светит прямо в глаз, — начала Раиса и осеклась.

Дурацкие, плоские шуточки, неотвязно лезущие в голову, были не к месту. Она пряталась за ними, чтобы не показать себя настоящую — самой себе ненавистную бабу в слезах.

— Ты слишком много всего напридумывал, — сказала Раиса, но он перебил:

— Подожди, я расскажу. Ты только выслушай до конца.

И он начал рассказывать.

Раиса слушала малосвязное повествование об отвернутом пласте перегноя, который нормальные люди ни за что не стали бы трогать; о разгуливающих повсюду после страшной кончины девчонках и коварно меняющих свой облик солдатах; о снах, которые как-то умудряются проникать в реальность, потому что они не совсем сны, а продолжение этой самой реальности, но в ином, необъяснимом измерении; о Подземелье, из которого нет выхода и в котором ты сам не известно кто.

Он поведал ей о сгоревшем трупе кочегара; о глумливом шамане и его подлых намеках; о зловещей предопределенности событий, а под конец — о воплощении старой туземной сказки про оборотня в облике завуча Октябрьской средней школы и о законе диалектики про переход количества в качество.

Чем дальше Раиса слушала, тем отчетливее понимала, что самым разумным с ее стороны было бы встать и уйти, убраться подальше, хоть в ту же общагу, потому что сидящий напротив человек, несомненно, сошел с ума. Возможно, он даже представлял опасность для окружающих. Она не настолько разбиралась в душевных расстройствах, чтобы судить об этом наверняка.

Раиса смотрела, как шевелятся потрескавшиеся губы Сергея, как они выплевывают слова, в которых нет ни капли здравого смысла, и не могла решить, к чему готова больше: окончательно испугаться или захохотать. Пока он, замолчав, прикуривал очередную сигарету, Раиса растерянно соображала, что же ей все-таки делать.

Мысль о бегстве бесплодно увяла. Не могло быть и речи о том, чтобы бросить в одиночестве на произвол судьбы этого свихнувшегося чудака.

«Наверное, это у меня такая любовь», — грустно усмехнулась про себя Раиса. Но именно теперь она поняла, что иронизировать тут особенно не над чем, потому что, скорее всего, так и называлась необъяснимая связь, возникшая между ними.

Ей почему-то вспомнились ломкие, бледные, с голубизной, стебли проросшего картофеля, забытого с осени в подвале, прошившие вдоль и поперек грубую мешковину. Их переплетение, словно в каком-то немыслимом, бесстыдном соитии, превратило множество клубней в единый неразделимый ком. Муж-хоккеист, бранясь, тогда так и выбросил это месиво на помойку вместе с мешком. Раису же поразила неодолимая сила жизни, заключенная в обыкновенной картошке. Любовь, конечно, не картошка, но что она такое, каждый понимает по-своему… и не понимает никогда.

Раиса постепенно начала понимать, что в Сергеевых речах содержалась своя, пусть вывернутая наизнанку, но — логика. Его умозаключения нисколько не походили на бред допившегося до белой горячки алкаша. Скорее, это напоминало попытку дикаря объяснить происхождение грома и молнии посредством проносящихся по небу божественных колесниц.