Откинулся — на промысел силенок не осталось, да и начальство косяка давит, куда такому ствол доверять? Только кочегарка и остается. Это еще лафа. Другие, вон, с которыми срок мотал, если здоровья нет, в городах из помойных ящиков куски выгребают. Да и самому тот же фарт светит. Раздумаешься, аж страшно становится.
Про страхи, вот, к слову пришлось. Сидишь один, ветер гудит, шлак, которым дорожка посыпана, ни с того, ни с сего поскрипывает, вдалеке птица ночная голосит. Смотришь, то крысы — черт их нанес — по всему помещению. И на полу, и на топчане, и по тебе самому уже шастают. Сбрасываешь их, сбрасываешь. Тьфу, гадость! А из угла рожа поганая глазами лупает. Откуда что берется?
Недавно, того пуще, двое явились, давай котел разбирать. Он же в рабочем режиме, разве можно? Рванет — кирпича на кирпиче не останется! Схватил кувалду, помахал — убрались. Жалко, тумбочку зря изнахратил. Хорошая была тумбочка, нужная.
А сегодня, под вечер, совсем уж нехорошее видал. Собрался отлучиться по своим делам. Поднялся наверх, прошел шагов двадцать по дорожке в сторону пустыря, глядь — под ногами след медвежий. Шлак не шибко плотный, недавно подсыпали, но и не земля рыхлая. След так себе, нечеткий, одна ямка, зато навидался их на своем веку — дай бог каждому! И так, и сяк присматривался, на корточки присел, даже рукой тронул. Нет, все точно, косолапого отметина, и опять же от задней лапы.
Что за хреновина? Откуда здесь ей взяться? Неладные дела творятся — мороз по коже.
«Индейцы» здешние тоже всякую околесицу буровят. Темные-то они темные, а все же… Аборигены зверя не боятся, хоть какой свирепый будь. На взгляд — маленькие, кривоногие, слова доброго не стоят, а свою управу в лесу имеют, не разучились еще. На медведя, на кабана, на сохатого запросто по одному ходят. И в духов никаких своих они давно уже не верят. Чо смеяться! А тут, надо же, заворохтились. Кундига, не кундига, но нечисто дело. А от того — жутко.
И, чтоб взбодриться, опростал Егор еще полкружечки.
«Домна» разошлась не на шутку, гудела басом без передыха. Булькала вода в системе. Негромкая, ворчливая песня кочегарки давно сделалась Матюхину привычной. Сквозь нее различался шум ветра в ветвях деревьев, сонный перебрех собак, шорох и скрип шлака на дорожке.
Вот скрип-то этот и привлек внимание кочегара. Вроде неспешные шаги приближались к двери. Поскрипели и примолкли. Показалось, видно.
Егор покряхтел, повозился и вытянулся на топчане. Сон только вот чтой-то нейдет.
Третью ночь уже глаз не сомкнуть. Голова тяжелая, гудит, как та «домна», глаза режет, аж сопли текут. И клонит, вроде, а ляжешь — ни-ни. Егор почесался, вздохнул тяжело. Что ли еще кружечку приласкать? Авось и задремлется.
Тут уж совсем явственно зашуршало на дорожке. Туп-хрр — до самой двери, и опять примолкло. Егор соскочил с лежака, бутылку задвинул поглубже в укромный угол.
Постоял, послушал. Тихо. Что за притча? Оно бы и ладно, ходит кто-то себе и ходит, чего во внимание брать? Да только уж больно тревожно было на душе в последнее время, словно бы предчувствие какое. Мало, что люди осатанели совсем, приходят пузырь раздавить — глаза белые и разума в них нет, так еще и следы эти сегодня откуда-то взялись.
Егор прошаркал к выходу, поднялся по истертым ступеням, выглянул за дверь.
Пусто, темно. Вернувшись к печи, закурил папиросу, но тут же бросил — затошнило от дыма.
Что-то, однако, было с ним не так. Вроде и опохмелился хорошо, а внутри дрожь, ломота дурная. И страх не отпускает, щекочет мурашками по спине и по затылку.
Сердце вот тоже не в порядке, бухает, словно кто внутри сваи забивает.
Вдруг послышался ему на улице невнятный разговор. Сперва вроде издалека, потом все ближе и ближе. Кочегар опять навострил уши. Не понять, то ли двое беседуют, то ли один сам с собой.
Бормотание настолько уже сделалось явственным, что и слова стало можно разобрать. Точно, один кто-то разглагольствовал, и не сам с собой, а — удивительно — к нему обращался, к Егору.
— Ты что думаешь, — бубнил, — космонавтам в космосе лафа? Вот, хрен тебе! Их там голодом морят. Хоть бы корочку сухую дали. У власти орлиной орлят миллионы и ими гордится страна! И затянул песню, но не просто так, а ехидную, с подковыркой.
Дескать, погоди, дождешься…
Да что ему здесь, центр управления полетом, что ли?! Чего привязался? И кто ж это изгаляется? Совсем уже окабанели! Нет, надо выйти, да ввалить, чтоб в другой раз неповадно было.
Матюхин огляделся, что бы такое потяжелее в руку взять. Но балабол незваный не унимался, катил бочку почем зря:
— Хреново космонавтам. Менты им выводку обломили. Сам пойдешь парашу выносить.
Ты на лампочку глянь, не видишь, что ли?
Егор глянул на лампочку. Действительно, плавал вокруг нее в воздухе какой-то предмет, только не на космический корабль и не на парашу похожий, а на человеческую голову, если, например, ее топором от туловища отрубить. И знакомая ведь оказалась голова. Тому бедолаге она принадлежала, которого медведь за огородами завалил. Выходит, топор-то тут и ни при чем.
Егора взяла оторопь, а голос вдруг заревел у него прямо в голове:
— Я помню тот Ванинский порт!.. Это что? Грязь зеленая кругом! В шизо захотел, падло? Или в стойло тебя поставить, чтоб машкой сделали? Я вас, мудачье, всех в прорабов перестройки перекую!
Кочегар осмотрелся и обмер. По делу начальник отряда хайло раскрыл. Когда ж это он у себя на рабочем месте гадость такую успел развести? И на топчане, и на столе, и на стенах плесень какая-то поналипла. Кто же это ему подлянку подстроил? Не иначе — «обиженные».
Голос не унимался, но теперь не то под «бугра» молотил, не то под «шестерку» воровскую, оборзевшую:
— Тебе, петух ты коцаный, спикер парламента что, фраер? Шуруй, сука, в топке, хорош припухать! У космонавтов дубарь, в натуре.
Матюхин сполохнулся. За «петуха» надо бы и спросить, нельзя так оставить. Но ведь, правда, забыл совсем про печь. А та уже и гудеть перестала. Егор схватился за лопату и обнаружил, что угля нет ни куска. Мать честная! Был же уголь, хоть завались, сам натаскал. Куда же делся?
— Нечем топить, сам в печь полезай, космонавты мерзнут, — скомандовал голос. — Именем Российской Федерации!..
Тут догадался Егор, что это замдиректора жилконторы хочет его со свету сжить.
Сколько раз уже выгнать собирался: пьяница! — кричал. А сейчас подстроил все и подговаривает в печь. Ага, щас! Я те, курва, дам — в печь! Матюхин схватил гаечный ключ. Где затаился-то? Покажись, гнида, разберемся, чо почем!
В ту самую минуту скрипнула дверь, прошаркали шаги по лестнице и появился в котельной человек. Пересек, не спеша, помещение, сел на лавку возле инструментального стола, руки положил на заросшую грязью крышку. Знакомый вроде человек, поселковый, а кто такой, никак не определить, потому что голову держал он низко, лицо прятал в тени, только пальцами по железу столешницы постукивал.
То ли дым из затухающей «домны» полз по кочегарке, то ли пар из системы просачивался. Сгорбившийся у стола силуэт расплывался, противно шевелился по краям, вроде как и не одежка была на нем, а прорастал прямо на глазах какой-то извивающийся мох, или шерсть, или вообще не из твердого вещества он весь состоял.
Егор крепко потер кулаками воспаленные веки, но резкость все равно не навелась.
Тогда его взяло сомнение. Никакой это не замдиректора. Заморочки сплошные.
А пришелец опять взялся «порожняки толкать».
— Куда ты уголь подевал? Пропил, к бабке не ходить!
Егор хотел крикнуть, что не для чего ему уголь пропивать, своего пойла до хрена, но опять ему слова не дали. Рявкнул замдиректора или кто он там такой:
— Нету угля! Нету! Лезь, сука, в печь, а то хуже будет!
— Чего орешь? Чего же еще хуже может быть? Как же, разбежался, шнурки токо погладить… А вот этого не пробовал?
Егор поднял увесистый ключ.
Но гад этот все так же сидел, пригорюнившись, вроде и не он тут только что горло драл. Матюхин ошалело стрельнул взглядом в замерший на стуле сгусток мути и не решился ударить. К тому же, с одной стороны, правда, совсем замерла «домна», ни гуда, ни полыхания. Да как же может быть такое, только что ведь бушевала!
