Она смотрела, как ребенок сквозь забор; с печалью и испугом.

Ах, душа! Душа вечно меняется, загораясь и угасая, и ее новые состояния противоположны прежним. Она думала, что они с Рамоном видят душу друг друга. А теперь перед нею этот бледный, отчужденный мужчина, со слабым странным мерцанием, словно посланием свыше, в душе. И недоступный, недоступный никакой женщине.

Тогда как Сиприано неожиданно открыл ей новый мир, мир сумерек, в котором темнеет полуразличимое лицо бога-демона Пана, никогда не умирающего, но возвращающегося к человеку с сумерками. Мир полумрака и подавленности, где во тьме на тебя набрасывается фаллический ветер.

Сиприано должен был отправиться в городок на другом конце озера у границы со штатом Колима — Харамай. Он отправлялся на моторной лодке в сопровождении двух солдат. Не поедет ли Кэт с ним?

С тягостным молчанием он ждал ответа.

Она приняла предложение. Она была в отчаянии. Ей не хотелось возвращаться в свой пустой, мертвый дом.

Был один из тех коротких периодов, когда дождь будто умирал в зародыше, но воздух давил сгущающейся грозой, молчаливой, громоздкой грозой, готовой всякий день разразиться и медлящей под мутным, палящим солнцем. Когда в Мексике наступали такие дни, Кэт чувствовала, что здесь, между подземным вулканическим неистовством и электрическим неистовством неба, и люди мрачные и непредсказуемые, будто инопланетные демоны.

Ветер на озере вроде бы освежал, западный, но настолько был насыщен электричеством, что обжигал лицо, и глаза, и корни волос. Когда она проснулась ночью и отбросила простыни, с кончиков пальцев посыпались крупные искры. Она чувствовала, что не может так жить.

Озеро было словно некое бледное молоко грозы; под навесом темнели фигуры солдат, свернувшихся клубком, неподвижных. Они казались темными, как лава и сера, и полны спящего, дьявольского электричества. Как саламандры. Лодочник на корме у руля красотой напоминал человека, которого она убила. Но у этого глаза были светло-сероватые с серебристыми крапинками, фосфоресцирующие.

Сиприано молча сидел напротив нее, и его шея в вороте белой рубахи казалась почти черной. Она будто видела, сколь разная кровь течет в их жилах, у него темная, черноватая — кровь ящерицы, застывшей среди раскаленных черных камней. Ей виделись ее равномерные волны, словно бьющий фонтан, поддерживающие его легкую голову с иссиня-черными волосами. И чувствовала: гордость покидает ее, умирает.

Она чувствовала, он хочет, чтобы ток его крови поглотил ток ее кропи. Словно подобное было возможно. Он был так спокоен и так неприметен, и чернота его шеи сзади была сродни невидимости. И все же он все время ждал, ждал, ждал, невидимо и гнетуще.

Она легла под навесом, спрятавшись от жары и солнца, и не выглядывала. Полотно навеса хлопало на ветру.

Она не знала, сколько времени прошло. Лодка уже приближалась к безветренному концу озера, к круглившемуся перед ними берегу, где безраздельно царило солнце.

Позади галечной полосы виднелись ивы и низкий дом. Три каноэ натягивали черные чалы. Дальше, на равнине, развевались зеленые флаги метелок маиса. Все было как в шапке-невидимке слепящего жаркого света.

Теплая прозрачная вода становилась все мельче и мельче. Качались, как пробки, черные утки. Мотор замолчал. Лодка, сбавляя скорость, скользила к берегу. На дне виднелись круглые камни с тонкими зелеными волосами водорослей. Лодка остановилась ярдах в двадцати от берега.

Солдаты сняли сандалии, закатали штаны и шагнули за борт. Высокий лодочник последовал за ними и попытался толкнуть лодку вперед. Лодка сидела крепко. Он привязал ее к большому камню. Затем, глядя на Кэт своими необыкновенными светлыми глазами под черными ресницами, низким голосом предложил ей свое плечо, чтобы перенести на сушу.

— Нет, нет! — отказалась она. — Я сама, босиком.

И, торопливо разувшись и сняв чулки, она шагнула в мелкую воду, приподняв полосатую шелковую юбку. Лодочник засмеялся; солдаты тоже.

Вода была почти горячая. Она шла, опустив голову и осторожно ощупывая ногами дно. Сиприано молча следил за ней с угрюмым терпением, свойственным его расе, потом, когда она ступила на берег, последовал за ней на плече лодочника.

Они прошли по горячей гальке к ивам у края маисового поля и сели на валуны. Озеро лежало перед ними — бледное и нереальное, растворяясь вдали между затянутыми дымкой горами, поднимавшимися по обеим его сторонам, голыми и бесплотными. Черные каноэ застыли в воде, их мачта торчали неподвижно. Ближе к берегу стояла их белая моторная лодка. Качались черные утки, как пробки. Здесь кончалась вода и кончался мир.

Одинокая фигурка женщины с кувшином на плече прошла от озера. Услышав голоса, Кэт оглянулась и увидела группу рыбаков, совещавшихся, сидя в ложбинке под деревом. Они поздоровались, глядя на нее черными, черными глазами. Поздоровались почтительно, но на дне их черных глаз таились древняя суровость и надменность.

Сиприано послал солдат за лошадьми. Слишком было жарко, чтобы идти пешком.

Они молча сидели среди невидимости в конце озера, отделенные слепящим светом от окружающего мира.

— Почему я не живой Уицилопочтли? — спокойно спросил Сиприано, глядя на нее.

— А вы чувствуете себя им? — поразилась она.

— Да, — ответил он тем же низким загадочным голосом, что лодочник. — Это то, что я чувствую.

Черные глаза смотрели на нее с вызовом, внушающим ужас. И тихий, темный голос, казалось, окончательно лишил ее воли. Они сидели молча, и она чувствовала, что слабеет, теряет остатки сознания.

Вернулись солдаты и привели черного арабского коня для него, легкого, точеного, а для нее осла, на котором она могла ехать, сидя боком. Он подсадил ее, и она в полубессознательном состоянии села в седло. Солдат взял осла под уздцы, и они тронулись по тропинке мимо длинных старых рыбацких сетей, висевших гирляндами паутины на шестах.

Потом по солнцу и серо-черной пыли к серо-черным, низким домишкам Харамая, разрезанного широкой, пустынной дорогой.

Харамай был как раскаленный лавовый кратер. Вдоль разбитой, длинной, унылой улицы — черные приземистые домики-хибары под черепичными крышами. Ветхие. Палящее солнце. Кирпичный разбитый, щербатый от солнца тротуар. Собака, ведущая слепца по щербатому тротуару мимо низких черных стен. Несколько коз. И невыразимая безжизненность, безлюдье.

Они добрались до разбитой площади с осыпающейся от солнца церковью и косматыми пальмами. Пустота, солнце, ветхость, упадок. Случайный всадник на изящной арабской лошади рысцой проезжает по камням, за спиной винтовка, широкополая шляпа отбрасывает черную тень на лицо. Удивительно было видеть среди этих опаленных солнцем руин изящную лошадь и всадника, сидящего с таким достоинством в седле.

Они подъехали к большому зданию. Оттуда выбежали несколько солдат, выстроились у входа и застыли, как истуканы, с выпученными черными глазами, отдавая честь Сиприано.

Сиприано мгновенно спрыгнул с коня. Распространяя вокруг себя волны грозной силы, он прошел к мэру; толстяк в грязной белой одежде был само подобострастие. Перед властной силой Сиприано склонялись все.

Он потребовал предоставить комнату, где могла бы отдохнуть его esposa[134]. Кэт была бледна и совсем пала духом. Только благодаря ему она еще как-то держалась.

Он согласился на большую комнату с каменным полом, где стояли просторная новая медная кровать под цветастым покрывалом и два стула. Странная, унылая, голая комната, казавшаяся чуть ли не холодной среди царившей жары.

— От солнца вы бледнеете. Ложитесь и отдохните. Я прикрою окна, — сказал он.

Он закрыл ставни, и в комнате осталась одна тьма.

Потом, в темноте, он неожиданно, мягко коснулся ее, погладил по бедру.

— Я сказал, что вы моя жена, — раздался его тихий, ласковый индейский голос. — Ведь это так, правда?

Она задрожала, руки и ноги, казалось, стали мягкими, как плавящийся металл. Сознание утекло, расплавленное, воля, само ее «я» покинули ее, оставив лежать озером неподвижного огня, не сознающего ничего, кроме вечносущности пламени, в котором она растворилась. Растворилась в негаснущем огне, который бессмертен. Только когда огонь покидает нас, мы умираем.