— Что бы вы делали, если бы Рамона убили? — испытующе спросила она.

— Я? — В глазах его вспыхнул темный огонь понимания. Вулкан пробуждался. — Если бы его убили? — Взгляд его свирепо сверкнул, заставив ее опустить глаза.

— Вы бы очень переживали? — уточнила она.

— Я? Переживал бы я? — повторил он, и в его индейских глазах появилось темное подозрение.

— Для вас его гибель много бы значила?

Он сверлил ее свирепым и подозрительным взглядом.

— Для меня! — воскликнул он, прижав руку к пуговицам кителя. — Мне Рамон дороже жизни. Дороже жизни. — Глаза его как-то незряче заблестели: свирепость растворилась в странном слепом, доверительном блеске, незряче обращенном то ли внутрь себя, то ли в безграничную, безвидную пустоту космоса.

— Дороже всего? — спросила она.

— Да! — ответил он отрешенно, кивнув неопределенно.

Потом внезапно посмотрел на нее и сказал:

— Вы спасли ему жизнь.

Он имел в виду — потому, что… Но она не могла понять недосказанных слов.

Она пошла переодеться, и они поехали в Хамильтепек. Сиприано сидел рядом с ней, что немного смущало ее. Он заставлял физически ощущать его, его небольшое, но сильное и уверенное тело, полное темных потоков и бурь желания. По правде говоря, он был очень ограничен. Это была натура в основном бесстрастная и мрачная, невосприимчивая, ограниченная, как ограничены змея или ящерица. Но на своем мрачном, темном уровне он обладал удивительной силой. Она почти видела черное излучение этой силы, исходящее от него, темную, тяжелую дрожь его крови, и это завораживало.

Они бок о бок молча сидели в машине, подпрыгивавшей на ухабах дороги, и она чувствовала загадочный жар его крови, насыщенной мрачной силой воли. Снова буквально видела, как темнело небо и фаллическая тайна вздымалась, подобно крутящемуся столбу смерча, к зениту, темному, сумеречному зениту, пока не пронзила его; древняя, высшая фаллическая тайна. И себя в вековечном сумраке: над головой — небо с дымящимся солнцем, под ногами — земля, где возникли в темноте деревья и существа, и широко шагал мужчина, нагой, полувидимый, и внезапно закрутился в смерче высшей силы, высясь, как темная колонна урагана, крутящаяся, пропарывающая самый зенит.

Тайна первобытного мира! Она чувствовала его сейчас во всем его темном, яростном великолепии. Теперь она знала, что означает черный сверкающий блеск в глазах Сиприано. Могла представить себя его женой — теперь. В сумрачном мире, где мужчины были слепы и с земли взмывали ветры ярости, Сиприано до сих пор был силой. Стоило проникнуть в его тайну, как масштаб вещей менялся и он становился живой мужской силой, безликой и беспредельной. Малый рост, ограниченность переставали существовать. В его черных сверкающих глазах была безмерная сила, и, казалось, из него, из его плоти и крови мог вырасти тот облачный столб, который раскачивался и крутился, как змей, вставший на хвост, или дерево, пока не поражал зенит и вся земля внизу становилась тьма, и повиновение, и покорность. Эти маленькие руки, эта черная козлиная бородка, покатость лба и легкая раскосость глаз, вытянутая вверх индейская голова с густыми черными волосами, — все это было для нее как символы иной тайны, тайны сумеречного, первобытного мира, где вещи, незначительные по себе, вдруг принимают угрожающие размеры, отбрасывая гигантскую тень, и лицо, подобное лицу Сиприано, — это лицо бога и вместе дьявола, лицо бессмертного Пана. Прошлая тайна, действительно ушедшая в прошлое, но не умершая. Которая никогда не умрет.

Он молча сидел рядом, подавляя ее своей древней, сумеречной силой Пана, и она чувствовала, что покоряется, уступает ей. Он вновь, как в древние времена, был мужчиной-повелителем, загадочным, непостижимым, неожиданно вырастающим до громадных размеров, заслоняющим небо, накрывающим тьмой, которая есть он сам и только он сам, Пан-повелитель. И она в экстазе пала ниц перед ним, бесповоротно покорная.

Это была древняя фаллическая тайна, древний бог-дьявол Пан, воплощающий мужское начало. Сиприано, вечно непреклонный, в древнем полумраке, распространяющий вокруг себя древний полумрак. Она поняла теперь, почему солдаты беспрекословно подчинялись ему. Он обладал древним даром демонической власти.

Он никогда не станет ухаживать за ней; она это видела. Когда власть крови пробуждалась в нем, темная аура исходила из него, как облако, беременное властной силой, как ураган, и поднималась, как столб смерча, внезапно возникающий в сумерках и вздымающийся гигантским стволом дерева, мощно раскачивающимся и сгибающимся под тяжестью собственной силы, ясно видимый между небом и землей.

Ах! и какую тайну полной покорности означал бы для нее этот гигантский восставший смерч. Покорность абсолютную, как покорность земли перед небом. Перед выгибающимся абсолютом.

Ах! какой бы это был брак! Какой чудовищный! и какой бесповоротный! Окончательный, как смерть, и даже больше, чем смерть. Руки сумеречного Пана. И отвратительный, полудикий голос из облака.

Она теперь могла представить себя женой Сиприано: предельная покорность, как покорность земли, уступающей сумеркам, живая смерть, сплошная непрерывная тайна покорности. Ах, какой отказ, какой отказ, какой отказ! — от столь многих вещей, от которых хотелось отказаться.

Сиприано положил руку — ощущение непривычного мягкого тепла и тяжести — ей на колено, и ее душа потекла расплавленным металлом.

— En росо tiempo, verdad? — спросил он, посмотрев на нее древним, черным, блестящим взглядом власти, горящей утвердить себя окончательно, и повторил по-английски: — Скоро, да?

Она взглянула ответно, не находя слов. Язык отказал ей, и она склонилась, немая и беспомощная, перед огромным, неизъяснимым сумеречным миром Пана. Ее «я» покинуло ее, битва была проиграна. Она только и сказала себе:

«Мой демонический возлюбленный!»

Ее мир мог кончить не тем, так другим, этот вариант был одним из многих. Назад, в древний сумеречный мир Пана, где женская душа была нема, чтобы навек остаться безъязыкой.

Машина остановилась, они приехали в Хамильтепек. Он снова посмотрел на нее и неохотно открыл дверцу. И, когда он вышел из машины, ей бросилась в глаза его военная форма, его миниатюрная фигура в военной форме. Она совершенно забыла о его невзрачном росточке. Она видела лишь его лицо, лицо высшего существа, бога-демона, с дугами бровей и слегка раскосыми глазами, с редкой эспаньолкой. Повелитель. Бессмертный Пан.

Он, снова оглянувшись, смотрел на нее, вкладывая во взгляд всю свою колдовскую силу, чтобы помешать ей увидеть в нем маленького генерала в мундире, увидеть его трезвыми глазами. Но она избегала смотреть ему в глаза и ничего этого не увидела.

Рамона они нашли на террасе. Он сидел в большом кресле в белой крестьянской одежде, лицо бледно-желтое.

Он сразу заметил перемену в Кэт. У нее было лицо человека, восстающего из мертвых, прикоснувшегося к смерти, намного нежней и беззащитней, чем у новорожденного. Он взглянул на Сиприано. У того лицо было темней обычного, с выражением затаенной дикарской надменности и замкнутости. Он прекрасно знал это его выражение.

— Вам лучше? — спросила Кэт.

— Близко к тому! — сказал он, мягко глядя на нее. — А как вы?

— Со мной все в порядке.

— Правда?

— Да, уверена. С того дня я чувствовала себя совершенно раздавленной. В духовном смысле. А так все хорошо. Значит, раны успешно заживают?

— О да! На мне всегда все быстро заживает.

— Ножи и пули — ужасная вещь.

— Да — если угодят в неподходящее место.

Разговаривая с Рамоном, глядя на него, Кэт чувствовала себя так, словно приходила в себя после обморока. В его глазах, в его голосе была доброта. Доброта? Неожиданно слово это показалось ей странным, и она попыталась понять, что оно значит.

В Сиприано не было доброты. Бог-демон Пан был выше этого. Она спрашивала себя: хочет ли она доброты. И не могла ответить. Душу поразила немота.