Она встала и подошла к краю террасы. Внизу выпорхнули из своей невидимости две желтые, как нарциссы, птицы. В маленькой галечной бухточке, защищенной коротким волнорезом, где качалась на цепи лодка, два человека, стоя в воде, забрасывали большую тонкую круглую сеть и вытаскивали маленьких серебристых рыбешек чарале, которые то и дело выскакивали из коричневатой воды, сверкая, как осколки стекла.

— Рамон! — услышала Кэт голос Карлоты. — Может, что-нибудь накинешь на себя?

Жена больше не в силах была это выносить.

— Да! Спасибо за чай, — ответил Рамон, вставая из-за стола.

Кэт смотрела, как он, по-прежнему в облаке своего обычного молчания, идет по террасе под тихий шорох сандалий по плиткам пола.

— Сеньора Катерина! — позвала Карлота. — Идите, выпейте чаю. Идите!

Кэт вернулась к столику, говоря:

— Здесь так удивительно покойно, мирно.

— Покойно! — как эхо, повторила Карлота. — Ах, я этого не нахожу. Ужасно тихо, это да, но это меня и пугает.

— Часто вы покидаете свою часть? — спросила Кэт Сиприано.

— Да. Довольно часто. Раз в неделю. Или два, — ответил он; его черные глаза смотрели на нее с каким-то таинственным выражением, которого она не понимала.

Эти мужчины хотели подавить ее волю, хотели сделать вид, что при ясном свете дня не замечают ее.

— Мне пора, надо возвращаться домой, — сказала она. — Солнце скоро начнет садиться.

— Ya va? Уже уходите? — произнес Сиприано своим мягким, бархатистым индейским голосом с ноткой легкого удивления и упрека.

— О, нет, сеньора! — закричала Карлота. — Останьтесь до завтра. Прошу, останьтесь со мной до завтра.

— Меня будут ждать дома, — ответила она нерешительно.

— Нет, нет! Я могу послать мальчишку, предупредить, что вы вернетесь завтра. Хорошо? Остаетесь? Ах, как прекрасно!

И она ласково коснулась руки Кэт, потом вскочила и поспешила к слугам.

Сиприано достал портсигар. Предложил Кэт.

— А что, если я не откажусь? — сказала она. — Это мой порок.

— Конечно, не отказывайтесь. Нет ничего хорошего в том, чтобы быть безупречной.

— Вы так считаете? — рассмеялась она, пуская дым.

— А вы по-прежнему считаете, что здесь царит мир и покой? — спросил он с непонятной иронией.

— Почему вы спрашиваете? — воскликнула она.

— А мне интересно, почему белые всегда хотят мира?

— Но это так естественно! Разве все люди не хотят мира? Вы не хотите?

— Мир — это всего лишь отдых после войны, — сказал он. — Так что он не более естествен, чем сражение, наверно, не более естествен.

— Но есть иной покой, который выше нашего понимания. Разве не знаете?

— Пожалуй, я не представляю, что это такое, — сказал он.

— Какая жалость! — воскликнула она.

— Вы хотите привить мне свои понятия! Но я смотрю на это по-другому. Каждый человек переживает два состояния духа. Одно подобно раннему утру в сезон дождей, очень спокойному, мягкому, влажному, да? — когда поет пересмешник и всюду порхают птицы, благоухающему. И другое, похожее на сухой сезон, — когда весь день струится постоянный, жаркий свет и кажется, что так будет всегда.

— Но вам больше нравится первое! — вскричала она.

— Не знаю! — ответил он. — Второе длится дольше.

— Уверена, свежее утро нравится вам больше, — повторила она.

— Не знаю! Не знаю! — мрачно улыбнулся он, и она поняла, что он действительно не знает. — В первом состоянии вы можете чувствовать, как цветы распускаются на своих стеблях, стебли очень крепкие и напоены соком, да?.. и цветок распускается, как лицо, от которого исходит аромат желания. Такой может быть женщина… Но это проходит, и начинает палить солнце, очень яркое, очень горячее, да? Тогда все внутри человека меняется, чернеет, да? И цветы вянут, а грудь человека становится как стальное зеркало. И внутри него чернота, он сворачивается и разворачивается, как змея. Все цветы засохшие, стебли поникли, да? И тогда для мужчины не существует женщин. Они исчезают, как цветы.

— И чего же он хочет тогда?

— Не знаю. Может, он хочет быть очень большим человеком и властелином над всеми людьми.

— Так почему же он не осуществит свое желание? — спросила Кэт.

Сиприано пожал плечами.

— А вы, — сказал он ей, — вы мне кажетесь тем свежим утром, о котором я говорил.

— Мне только что стукнуло сорок, — взволнованно сказала она.

Он снова пожал плечами.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Все равно, сколько вам стукнуло. Ваше тело кажется мне стеблем цветка, о котором я говорил, а лицо, оно всегда будет как утро в сезон дождей.

— Зачем вы мне это говорите? — спросила она, не в силах побороть невольную дрожь, охватившую ее.

— Почему я не должен говорить этого?! — ответил он. — Вы как прохладное утро, очень свежее утро. Мы, мексиканцы, — конец жаркого сухого дня.

Его черные глаза, не отрываясь, смотрели на нее с затаенным мучительным желанием и, как ей показалось, непонятным вызовом. Она опустила голову, пряча лицо, и качалась в качалке.

— Мне бы хотелось жениться на вас, — сказал он, — если вы когда-нибудь соберетесь замуж. Мне бы хотелось жениться на вас.

— Не думаю, что вообще выйду замуж еще раз, — ответила она, метнув на него взгляд, грудь ее вздымалась, словно ей стало нечем дышать, лицо залил неудержимый густой румянец.

— Кто знает! — сказал он.

На террасе появился Рамон и направился к ним, через голое плечо перекинуто тонкое белое серапе с сине-черным узором по краям и длинной алой бахромой, раскачивавшейся в такт его шагам. Он прислонился к одному из столбов, глядя на сидящих Кэт и Сиприано. Сиприано поднял на него глаза, выражавшие глубокую привязанность.

— Я сказал сеньоре Катерине, — произнес он, — что, если ей когда-нибудь захочется выйти замуж, она может выйти за меня.

— Нельзя быть таким прямолинейным, — улыбаясь, сказал Рамон, глядя на Сиприано с тем же выражением.

Потом посмотрел на Кэт, улыбаясь проницательными глазами. Он стоял, сложив руки на груди, как это делают мексиканцы, когда становится холодно; его выпуклая гладкая грудь была кремово-коричневой, как опиум.

— Дон Сиприано говорит, что белые люди всегда хотят мира, — сказала она, ищуще глядя на него. — Разве вы не считаете себя белыми людьми? — спросила она с некоторым вызовом.

— Не белее, чем мы есть, — улыбнулся Рамон. — По крайней мере, не белые, как лилия.

— И неужели вы не хотите мира?

— Я? Нужно подумать. Как и было предсказано, кроткие наследовали землю^{27}. Но кто я такой, чтобы завидовать им в их мире! Нет, сеньора. Разве я похож на проповедника мира? — или на проповедника войны? На мой взгляд, раскол проходит не здесь.

— Не понимаю, чего вы хотите, — сказала она, не сводя с него глаз.

— Мы лишь наполовину понимаем себя, — ответил он, улыбаясь переменчивыми глазами. — А может, и того меньше.

В нем была особая болезненная доброта, и она удивилась бы, поразилась, знай, что такое подлинная отеческая заботливость. Загадочность, благородство, неприступность — и болезненное сострадание мужчины в его тайном отцовстве.

— Вам не нравятся краснокожие? — мягко спросил он.

— Пожалуй, на них приятно смотреть, — ответила Кэт. — Но, — она едва заметно содрогнулась, — я рада, что я белая.

— Чувствуете, что близкие отношения были бы невозможны? — сказал он прямо.

— Да! — кивнула она. — Именно это я имела в виду.

— Верно чувствуете.

И когда он сказал это, она поняла, что для нее он красивее любого белокожего блондина и что близость с ним, о которой можно лишь мечтать, была бы прекрасней всего, испытанного ею до сих пор.

Впрочем, хотя он действовал на нее неотразимо, с его стороны не было ни малейших посягательств на нее, никаких попыток сблизиться. Такую попытку совершила лишь неудовлетворенность Сиприано.

Услышав голос Рамона, Карлота смущенно возникла в дверях. Поняв, что он говорит по-английски, гневно вспыхнула и вновь скрылась. Но немного погодя появилась, неся в руках маленькую вазу с кремовыми цветами, похожими на фрезию, и очень душистыми.