— Хорошо! — сказал Рамон, склоняя голову.

Скульптор будто очнулся; Рамон протянул ему руки, прощаясь. Скульптор взял их, поднял правую руку Рамона и прижал тыльной стороной к своему лбу.

— Adiós! — сказал Рамон, подбирая блузу.

— Adiós, Señor! — ответил скульптор.

И с гордым, сияющим радостью лицом вернулся к работе.

Рамон зашел в саманный домик, где во дворе, обнесенном плетнем из стеблей сахарного тростника и затененном огромным манговым деревом, Мануэль, его жена, дети и два помощника пряли пряжу и ткали. Под банановыми пальмами две маленькие девочки усердно чесали белую и коричневую шерсть; жена Мартина с девочкой постарше пряли тончайшую нить. На веревке сушилась окрашенная шерсть: красная, синяя и зеленая. Под навесом стояли за двумя ткацкими станками Мануэль с юношей.

— Как идут дела? — крикнул дон Рамон.

— Muy bien! Muy bien! — откликнулся Мануэль, взгляд и улыбка которого сияли светом этого удивительного преображения. — Очень хорошо, очень хорошо, сеньор!

Рамон постоял, глядя на замечательное серапе, ткущееся на станке. По краям шли зигзагообразные полосы из небольших черных и синих ромбов, а на концах — переплетенные черноватые и синие ромбы. Мануэль только начал ткать середину, которая называлась boca — «рот», и озабоченно смотрел на рисунок, прикнопленный к станку. Но рисунок был такой же простой, что и железная эмблема, которую ковал кузнец: змей, кусающий себя за хвост, черные треугольники на его спине образовывали внешний круг, а в середине — синий гордо стоящий орел с изящными крыльями, своими концами касающимися живота змея, и попирающий его лапами.

Рамон направился обратно к дому, к террасе наверху короткого крыла дома, где находилась его комната. Перебросив сложенное серапе через плечо, он шел по террасе. В конце крыла, обращенного к озеру, терраса была квадратной, с низкой, толстой стеной и черепичной крышей; с массивных столбов свисала бегония цвета алого коралла. Терраса, или лоджия, была устлана petates, индейскими циновками из пальмовых листьев, в одном углу стоял барабан, на котором лежала колотушка. В дальнем конце была каменная лестница, внизу упиравшаяся в запертую железную дверь.

Рамон постоял, глядя на озеро. Тучи вновь рассеялись, гладь воды источала беловатый свет. Вдали плясала точка лодки, возможно, Мартин с женщинами.

Он снял шляпу и блузу и стоял неподвижно, обнаженный по пояс. Потом поднял колотушку и, помедлив секунду-другую, чтобы душу объял покой, начал бить в барабан. Медленные, на две доли, призывные удары, тихий — громкий, звучали с настойчивостью непреложности. Он вернул барабану его древнюю варварскую мощь.

Какое-то время он был один: левая рука держит барабан, или тамтам, на ремне, правая размеренно бьет колотушкой, лицо бесстрастно. Потом с внутренней террасы прибежал человек. Простоволосый, в белой, как снег, хлопчатой одежде, но с темным свернутым серапе на плече и с ключом в руке. Он приветствовал Рамона, на мгновение прижав тыльную сторону его правой ладони к своим глазам, потом спустился по каменной лестнице и открыл железную дверь.

На веранду поднялись люди, все одетые одинаково, в белые хлопчатые рубахи и штаны, в сандалиях, у каждого через плечо перекинуто серапе. Но их кушаки были целиком синие, а сандалии сине-белые. Скульптор тоже появился, и Мирабаль был здесь, оба тоже во всем белом.

Мужчин было семеро, не считая Рамона. Поочередно появляясь на террасе, они приветствовали его, сбрасывали серапе, темно-коричневые с сине-белыми глазами по краям, расстилали их у стены, рядом клали шляпы. Потом все сняли рубахи и бросили их на шляпы.

Рамон оставил барабан и сел на свое серапе, белое с черно-синими полосами и алой каймой. Барабанщик тоже сел и взял барабан. Мужчины молча сидели кружком, скрестив ноги, обнаженные по пояс, с красновато-кофейными торсами, двое из них были белые, кожа Рамона — мягкого желтовато-коричневатого цвета. Некоторое время все молчали, только барабан отбивал однозвучный, гипнотический сокровенный ритм. Потом барабанщик запел странным, сдавленным голосом, вряд ли слышным за пределом круга, фальцетом древних индейцев:

— Спящий — проснется! Спящий — проснется! Идущий тропой змеи явится; пыльной тропой придет, облаченный в змеиную кожу…

Остальные один за другим присоединялись к поющему, и вот уже пели все — необычную, смутную песнь древнего варварского мира. Пели тихими, сокровенными голосами, звучащими как бы из самых древних, самых темных глубин души, песнь не внешнему миру, а тому, что внутри, — миру души, поющие сами себе.

Так они пели какое-то время в необычном этом единозвучии, как стая птиц, летящая в едином порыве. И когда барабан содрогнулся в последний раз, они тоже смолкли, издав горлом напоследок такой же хлесткий звук.

Воцарилась тишина. Мужчины поворачивались друг к другу, переговаривались, тихо смеялись. Но их голоса и их глаза были уже не те, что днем.

Потом раздался голос Рамона, и все тут же смолкли, слушая его, склонив головы. Рамон сидел, подняв голову и устремив взгляд вдаль в молитвенном экстазе.

— Нет ни Прошлого, ни Будущего, есть только Сейчас, — говорил он вдохновенно, но как бы обращаясь к самому себе.

— Великий Змей сворачивает и разворачивает плазму своих колец, и рождаются звезды и гаснут миры. И это всего лишь преобразование и выброс плазмы.

Я есмь вечно, говорит его сон.

Как человек, спящий глубоким сном, не сознает своего существования, но существует, так и Змей свернувшегося космоса, несущий свою плазму.

Как для человека, спящего глубоким сном, нет ни завтра, ни вчера, ни сегодня, но только настоящий миг, так и для безупречного, вездесущего Змея вечного Космоса есть Сейчас, вековечное Сейчас.

Сейчас, и только Сейчас, и во веки веков Сейчас.

Но спящий Змей видит летучие сны.

И слова приходят, как сны, и уходят, как сны.

И человек — это сон, снящийся Змею.

И только сон, который не снится, говорит: Я Есмь!

В не снящемся Сейчас, Я Есмь.

Сны являются, как должны являться, и человек — сон явленный.

Но спящая без сновидений плазма Змея есть плазма человека, вместе плазма и тела его, и его души, и его духа.

И совершенный сон Змея Я Есмь — это плазма человека, который един.

Когда плазма тела, плазма души и плазма духа едины, в Змее Я Есмь.

Я есмь Сейчас.

Прошлое — сон, и будущее — сон, как две разных, тяжелых ноги.

Но Сейчас — Я Есмь.

Деревья во сне раскрывают листья, цветы распускаются во сне навстречу целомудренному Я Есмь.

Птицы забывают свои беспокойные сны и громко поют в Сейчас: Я Есмь! Я Есмь!

Ибо у снов есть крылья и ноги, и пути, которые нужно пройти, и усилия, которые нужно совершить.

Но мерцающий Змей Настоящего не имеет ни крыльев, ни ног, неразделен, свернулся в безупречное кольцо.

Так кошка ложится, сворачиваясь в клубок Настоящего, и корова утыкает нос в свое брюхо.

На лапах сна скачет заяц по склону холма. Но когда останавливается на бегу, сон рассеивается, он входит в бесконечное Сейчас, и глаза его широко раскрыты: Я Есмь.

Лишь человек видит сны, видит сны, видит сны, видит сны и меняется ото сна ко сну, как тот, кто мечется на своем ложе.

Глаза его спят и рот спит, его руки спят и ноги, его фаллос и сердце, и живот, его тело и дух, и душа спят среди бури снов.

И он бросается из сна в сон в поисках совершенного сна.

Но я говорю вам, нет совершенного сна, ибо в каждом сне боль и томление, томление и боль.

И ничто не совершенно, кроме сна, переходящего в сон Я Есмь.

Когда сон глаз безвиден и вокруг — Сейчас.

И сон рта возглашает окончательное Я Есмь.

И сон рук как сон птицы на море, колышущейся с волнами и не ведающей об этом.

И сон ступней и пальцев ног касается сердцевины мира, где спит Змей.

И сон фаллоса познает великое Я Не Познал.

И сон тела есть покой цветка в темноте.