Стоило Кэт яростно возненавидеть этих вшивых, примитивных людей, как они опять стали другими и теперь прислуживали ей спустя рукава, что не могло не задеть ее. Хуане стало решительно на все наплевать. Но как раз эту последнюю ниточку отношений, связывавшую ее с Кэт и высшим миром дневного света и свежего воздуха, она не хотела рвать. Нет. Нет, она не хотела окончательно бросить свою нинью. Нет, нет, единственное, чего она хочет, очень хочет, это служить своей нинье.
В то же время она таила в себе глубокую ненависть к богатым людям, белым людям, высшим людям. Может, белый человек в конце концов не оправдал своего лидерства. Кто знает! Но тут нужна смелая душа, способная вести за собой, и, может, на это оказался неспособен белый человек. Оттого черный и ополчается на него.
Хуана приходила к Кэт и рассказывала истории из прошлого. И мрачный насмешливый блеск появлялся в ее черных глазах, а морщинистое медное лицо становилось похоже на маску рептилии, когда она продолжала:
— Usted sabe, Niña, los gringos, los gringitos llevan todo — Знаешь, нинья, гринго и грингитос все отнимают…
Гринго — это американцы. Саму Кэт Хуана относила к грингитос: белым иностранцам. Так снова, с осторожным вызовом, стараясь уязвить Кэт.
— Возможно, — холодно отвечала Кэт. — Но скажи мне, что я отняла у Мексики?
— Нет, нинья, нет! — Тусклая бронза лица Хуаны скрывает легкую удовлетворенную улыбку. Ей удалось пронять другую женщину, задеть ее за живое. — Я не говорю о тебе, нинья! — Но слишком горячо она протестует.
Они почти жаждут прогнать ее: оскорбить, принизить, чтобы ей захотелось бежать из их страны. Не могут совладать с этим желанием. Как ирландцы, они готовы себе навредить, лишь бы другому досадить.
Отсталые расы!
И в то же время сколько подлинного пафоса. Четырнадцатилетним мальчишкой Эсекьель два месяца работал на одного человека, помогал строить дом, а в качестве платы ему обещали дать серапе. Через два месяца тот человек отделался от него, и он не получил обещанное серапе: ни тогда, ни потом. Горькое разочарование.
Но ведь Кэт тут ни при чем. А Хуана, похоже, чуть ли не обвиняет в этом ее.
Людей, которым не хватает энергичности, чтобы развиваться, неизбежно будут эксплуатировать. Вот они и подвергались жестокой эксплуатации — на протяжении столетий. И душа их ожесточилась, пропиталась злобой.
«Но, — сказала себе Кэт, — у меня нет желания их эксплуатировать. Ни малейшего. Наоборот, я готова дать им больше, чем получаю от них. Это нечестно — делать злобные оскорбительные намеки. Я никогда их не оскорбляю. Так стараюсь ничем не обидеть. А они в ответ намеренно норовят уколоть меня побольней и довольны, когда я страдаю».
Впрочем, родные ирландцы ничем не лучше, она знала это по собственному опыту, знала, как поступать в таких случаях. У нее хватало духу прогнать прочь Хуану и девчонок и не разговаривать с ними. Как только она их прогоняла, их озлобленность пропадала, и они вспоминали, что хотела от них Кэт. Если она была с ними приветливой, они об этом забывали. Забывали подмести в патио, забывали следить за собой. Лишь когда она отталкивала их от себя, память тут же возвращалась к ним.
Парнишка, Эсекьель, вел себя благородней, чем женщины. Никогда не нападал исподтишка.
Когда же в доме было чисто и спокойно и атмосфера как будто разряжалась, она воскресала душой и вновь начинала любить эту семью. Их беззаботное порхание туда и сюда, что твои птицы: деловитое «шлеп-шлеп-шлеп» тортилий, бодрый хруст помидоров и чили в metate[84] — Хуана готовит соус. Грохот ведра, падающего в колодец. Это Хесус пришел полить сад.
Игра, развлечение! Все, что они делали, должно было быть забавой, иначе они не могли. Не могли абстрагироваться, относиться к любому делу как рутинному занятию. Никогда. Все должно быть забавой, маленьким приключением, делаться с настроением. Сущий хаос, но, в конце концов, хаос жизни, а не мертвящее, тоскливое однообразие. Кэт вспомнила своих английских слуг в английских кухнях: не люди, а автоматы. Здесь — другая крайность.
Здесь — ни дисциплины, ни порядка ни в чем. Хотя Хуана и ее отпрыски искренне хотели делать все, что требовала от них Кэт, они должны были делать это по-своему. Иногда Кэт приходила в смятение: в механических действиях есть хотя бы предсказуемость. Но, насколько это возможно, она предоставляла им свободу. Пришлось, например, привыкнуть к перемещениям стола: маленького круглого столика, который всегда стоял на веранде. К завтраку его осторожно ставили под plantas, «растениями», поближе к салону, как тут называли гостиную; к обеду, в час дня, он отъезжал в дальний конец веранды; к пятичасовому чаю он мог оказаться на траве, под маленьким деревцем. А там Хуана решала, что нинья должна ужинать — rancheros из двух яиц — в столовой, сидя одна в углу длинного обеденного стола, рассчитанного на сорок персон.
То же самое с посудой. Кэт так и не поняла, почему после того, как ее несколько дней мыли в большом тазу на кухне, нужно было тащить ее на озеро, сунув вместе со своими немытыми горшками в корзину, которую водружали на плечо Конче. Разве что так было веселей.
Дети! Но с другой стороны, вовсе не дети. Ни следа детской беззаботности. Постоянно груз какой-то мрачной тайны на душе: упорного сопротивления. Они трудятся урывками и могут быть очень усердны; но бывают дни, когда они валяются на земле, словно свиньи. Временами они веселы, сидят вместе на земле, как в «Тысяче и одной ночи», и громко смеются. Потом неожиданно цепенеют в тоске, и все им становится ненавистно, даже собственная веселость. Или же вот деловито работают и вдруг отшвыривают инструмент, словно в негодовании на самих себя.
О нравственности и не думают, постоянно меняют партнеров, мужчины никогда не позволяют себе отдаться чувству по-настоящему. Кого они добивались, им уже не нужен. Теперь женщины гоняются за ними. Юноши и девушки, гуляющие в темноте по дороге к озеру и возбужденно щиплющие друг дружку, потрясали Кэт — они никогда не ходили гулять с представителями своего пола, как это водится у белых. И внезапный возбужденный смех мужчины, такой необычный, полный боли и желания, борьба и бессильная уступка, хрип, будто что-то рвется в его груди, — незабываемые звуки.
Кэт чувствовала, что эта семья становится ей в тягость. В каком-то смысле они были как паразиты — хотели жить за ее счет и изводили ее, пили, так сказать, ее кровь. Хотя, опять же, они были так услужливы, так добры и ласковы, что она думала: какие замечательные люди. А в следующую секунду снова наталкивалась на их бессознательное, мрачное, рептильное равнодушие, равнодушие и отчужденность.
Прислуга была ей ключом к жизни мексиканцев. Мужчины всегда вместе, прямые, красивые, в сомбреро с огромными полями — стоят, сидят на земле или на корточках, по-змеиному бесстрастные. Женщины собираются отдельно, тихие и как бы прячущиеся, укутавшись в темные платки-rebozo. Мужчины и женщины всегда стоят спиной друг к другу, словно не хотят друг друга видеть. Ни кокетства, ни заигрываний. Лишь изредка обмениваются быстрым, темным взглядом, сигналом обоюдоострого желания.
Женщины в массе своей снисходительно холодны и предпочитают быть самостоятельными в этом вопросе: менять мужчин, когда хочется. И мужчин это, похоже, не слишком трогает. Но инициативу проявляют женщины.
Мексиканки, чьи черные длинные черные волосы струятся по полным, красноватым спинам, купаются в конце пляжа обычно в сорочках или коротких юбочках. Мужчины не обращают на них абсолютно никакого внимания. Даже не смотрят в их сторону. Женщины купаются, только и всего. Как если б то всего лишь рыба плескалась. Мужчины просто оставили эту часть озера за женщинами. И женщины сидят своим женским мирком, плещутся в мелкой воде, как куропатки, поливают головы и красноватые руки ковшиком из тыквы.
Спокойные, скромные, но отнюдь не забитые, жены и дочери пеонов. Они ходят одни, пряча лицо в темноту платка. Они спешат сюда, развеваются их широкие хлопчатые юбки, щебеча и быстро перебирая ногами, как птицы. Или подолгу сидят в озере, распустив волосы, и плещут на себя водой: опять как птицы. Или идут вдоль берега медленно и упорно, на плече красный кувшин с водой, и одна рука согнута над головой, придерживая его за край. Всю воду для дома им приходится носить из озера. Водопровода в Сайюле ног. Или же, особенно по воскресеньям, они сидят на пороге своих домов и вычесывают вшей друг у дружки. Самых восхитительных belles[85], с пышными волнистыми черными волосами, вычесывают особенно тщательно. Как если б то был знак общего признания их красоты.
