Она написала дону Рамону в Сайюлу, что хочет вернуться в Европу. Правда, сама она ужасов не видела, если не считать боя быков. Зато пережила несколько исключительных моментов, вроде путешествия на лодке до гостиницы. На ее взгляд, в индейцах были несомненные тайна и красота. Но постоянная тренога была невыносима, как и испытанное сейчас чувство ужаса.

Конечно, пеоны были бедны. Они привыкли получать за работу сумму, равную двадцати американских центам; сейчас средняя плата была пятьдесят центов, или один песо. Но прежде им платили круглый год. Теперь же только во время жатвы или сева. Нет работы, нет и денег. А в долгий сезон засухи работы чаще всего не было.

— И все же, — сказал немец управляющий, который управлял еще каучуковой плантацией в Табаско, сахарной — в штате Веракрус, а в Халиско — гасиендой, где выращивались пшеница, маис, апельсины, — и все же дело не в заработке пеонов. Не с них, не с пеонов, началось. А с оппозиционеров в Мехико, которые хотели вставить палки в колеса правительству и провозглашали лицемерные лозунги, чтобы привлечь бедноту на свою сторону. Так оно было. А потом агитаторы стали шнырять по стране и заражать пеонов. Это как заразная болезнь и ничего больше, как сифилис, эти революция и социализм.

— Но почему никто не сопротивлялся? — спросила Кэт. — Почему hasiendados[52] не сражались, а смирились с судьбой и бежали?

— Мексиканский hasiendado! — немецкие глаза управляющего вспыхнули. — Мексиканский господин столь храбр, что пока солдат насилует его жену, он прячется под кроватью и боится дышать, чтобы его не обнаружили. Такой он храбрый.

Кэт смущенно отвела глаза.

— Они все хотят, чтобы Соединенные Штаты ввели войска. Они ненавидят американцев, но хотят, чтобы Соединенные Штаты вмешались, только бы спасти свои деньги и собственность. Вот насколько они храбры! Они ненавидят американцев лично, но готовы полюбить, потому что они могут защитить их деньги и собственность. Потому они горят желанием, чтобы Штаты аннексировали Мексику, их любимую patria[53], оставив им дивный зелено-бело-красный флаг с орлом, держащим в когтях змею, ради видимости и чести! Как же, честь для них превыше всего; такого сорта честь.

Вечно это чувство неизбывной горечи, подумала Кэт про себя. Она так устала от него. Как она устала, устала от политики, от самих слов «лейбористы» и «социализм» и прочих в том же роде! Просто задыхается.

— Слышали вы о людях Кецалькоатля? — спросила Кэт.

— Кецалькоатль! — воскликнул управляющий, произнеся конечное «ль» с тем же особым прищелкиванием, что и индейцы. — Это еще один блеф большевиков. Они решили, что социализму нужен бог, и собираются выловить его из озера. Он пригодится им для очередного ханжеского лозунга при очередной революции.

Он ушел, пора было возвращаться к делам.

Но ей хотелось побольше услышать о Кецалькоатле.

— Вы знали, — спросила она, когда увидела его позже, показывая маленький горшочек, — что в озере находят такие вещицы?

— Ничего интересного! — ответил он. — Их обычно бросали в озеро, приходя поклониться божеству. Кажется, занимаются этим до сих пор, насколько я знаю. Потом достают, чтобы продавать туристам.

— Они называют их горшочками Кецалькоатля.

— Недавнее изобретение.

— Вы так считаете?

— Они пытаются начать все заново, только и всего. Образовали на озере это общество, «Люди Кецалькоатля», и крутятся тут, мутят народ. Очередная приманка для национал-социалистов, не более.

— Чем они занимаются, эти «Люди Кецалькоатля»?

— Не вижу, чтобы они вообще чем-то занимались, только болтают да корчат из себя важных особ.

— Но какие у них планы?

— Не могу сказать. Не думаю, что у них вообще есть какие-то планы. Но если даже и есть, вам они их не раскроют. Вы гринго — или грингесса, в лучшем случае. А это для чистокровных мексиканцев. Для сеньоров, то есть рабочих, и кабальеро, то есть пеонов. Теперь каждый пеон кабальеро, а рабочий — сеньор. Думаю, они хотят обзавестись собственным богом и тогда окончательно возгордятся.

— Откуда это пошло, эта идея с Кецалькоатлем?

— Из Сайюлы. Говорят, за этим стоит дон Рамон Карраско. Может быть, хочет стать следующим президентом — а может, метит выше и задумал стать первым мексиканским фараоном.

Ах, как Кэт устала от всего этого: безысходности, мерзости, цинизма, пустоты. Она чувствовала, что готова закричать, умоляя неведомых богов вернуть в ее жизнь магию, спасти от гнилого бесплодия мира.

Она вновь подумала о возвращении в Европу. Но какой в этом прок? Она знает ее! Все та же политика, или фанфаронство, или раздутый мистицизм, или ходульный спиритизм. А магия исчезла. Молодое поколение, такое умное и интересное, но никакой тайны, никакой основы. Чем моложе поколение, тем оно мельче, тем больше в нем фанфаронства и меньше чуда.

Нет, не могла она возвращаться в Европу.

И она отказывалась соглашаться с мнением управляющего гостиницей о Кецалькоатле! Как мог судить какой-то управляющий? — даже если в его ведении, по сути, были не только гостиница, а все ранчо. Она видела Рамона Карраско — и Сиприано. Вот настоящие люди. Они не ограничивались сиюминутными интересами. Она верила им. Что угодно, что угодно, только не это бесплодие пустоты, чем был мир и куда влекла ее жизнь.

Она отослала Виллиерса. Он был мил, она любила его. Но он тоже тянул вспять, возвращал к ощущению распада и антижизни. Нет, она должна отослать его. Она должна, должна освободиться от этих механических связей.

Все они, как Виллиерс, были подобны шестерням, входя в соприкосновение с которыми, начинаешь двигаться назад. Все, что он говорил, что делал, сообщало ее жизни обратный ход, заставляло двигаться против часовой стрелки, против солнца.

А она не хотела двигаться против солнца. В конце концов, несмотря на все кошмары, скрытно присутствующие в Мексике, эти смуглолицые люди, когда их ограждают от агитаторов и от социализма, дают тебе ощутить величие, если не ужас, жизни и непостижимость смерти.

В них может прорываться что-то страшное. Но так и должно быть, по временам, если они люди, не машины.

«Нет! нет! нет! нет! нет! — закричала она своей душе. — Не дай потерять веру в человеческие отношения. Не дай остаться в полном одиночестве!»

Но она решила остаться одна, освободиться от контакта со всеми шестернями, разворачивавшими ее вспять.

Виллиерс должен возвратиться в Соединенные Штаты. Лучше быть одной, уйти в себя. Чтобы тебя никто не трогал, никто из людей-шестерен. Чтобы тебя оставили в покое, не трогали. Отгородиться, исчезнуть, чтобы никого не слышать.

И в то же время позволить себе, чья кровь тихо текла не вспять, а с солнцем, открыться навстречу солнечной благосклонности к ней незнакомых людей. Захлопнуть железные двери перед механическим миром. Но позволить солнечному миру незаметно овладеть ею и вовлечь в свою орбиту, орбиту яркой жизни, где солнце огромно, а звездное небо как дерево, протягивающее свою листву.

Ей хотелось поселиться в старом испанском доме с патио и водой. Обращенном внутрь себя, к цветам в тени вдоль стен. Чтобы отгородиться от мира шестерен. Не видеть больше эту ужасную машину мира. Смотреть на свой тихий маленький фонтан и свои маленькие апельсинные деревья и чтобы только небо над головой.

И, утишив сердце, она снова написала дону Рамону, что едет в Сайюлу, приискать дом. Она проводила Виллиерса. И на другой день отправилась с одним из слуг в Сайюлу на моторной лодке гостиницы.

Предстояло проплыть тридцать пять миль по длинному озеру. Но стоило лодке отойти от берега, как она успокоилась. Высокий смуглолицый парень сидел на корме у мотора. Она — на мягкой скамье посередине. А молодой слуга пристроился на носу лодки.

Они тронулись в путь до рассвета, когда озеро купалось в недвижном свете. По тихой цвета спермы воде плыли кустики водяной лилии, подняв зеленый лист, как маленький парус, и качая нежным лиловато-голубым цветком.