Ночным поездом Кэт с Виллиерсом отправились на запад. Пульмановский спальный вагон был полон: люди направлялись в Гвадалахару, в Колиму и на побережье. Среди пассажиров было трое офицеров, которые стеснялись своей новенькой формы и в то же время гордились ею и избегали смотреть на попутчиков, словно сознавая, что бросаются в глаза. Они поспешно заняли свои места, чтобы не привлекать к себе внимания. Было двое фермеров, или ранчеро, в узких джинсах и расшитых серебром шляпах с огромными, с тележное колесо, полями. Один был высок, с пышными усами, второй пониже и седой. Но у обоих стройные сильные ноги мексиканцев и продубленные солнцем и ветром лица. Была вдова в трауре, которую сопровождала criada, служанка. Остальные — горожане-мексиканцы, ехавшие по делам, одновременно стеснительные и нервничающие, скромные и важные.

В спальном вагоне с жаркими зелеными плюшевыми диванами царили чистота и порядок. Но будучи полон, он казался пустым по сравнению с пульманами в Штатах. Все вели себя очень спокойно, очень вежливо и очень осторожно. Фермеры свернули свои красивые серапе, аккуратно положили на сиденья и сидели, как бы уединившись в своем уголке. Офицеры свернули плащи, кое-какие из многочисленных пакетиков, маленьких шляпных картонок и разнообразных свертков сунули под сиденья, сложив остальные рядом с собой. Самый поразительный багаж был у бизнесменов: брезентовые портпледы с вышитыми на боках длинными трогательными девизами.

Во всех чувствовалась сдержанность, смиренность, стремление стушеваться: странная добродушная sensibilite[46] с оттенком страха. И путешествующему в пульмане тут же становилось ясно, что и ему следует быть начеку.

Вечер в кои-то веки был пасмурный: давала себя знать близость сезона дождей. Внезапно налетевший ветер взвил пыль и швырнул несколько капель дождя. Поезд миновал бесформенные, сухие, занесенные песком окраины города, несколько минут полз, извиваясь, и остановился на главной улице Такубайи, пригородного поселка. В сгущающихся сумерках поезд тяжело замер на улице, и Кэт, посмотрев в окно, увидела группки мужчин в шляпах, низко надвинутых, чтобы не сорвал ветер, и по самые глаза закутавшихся в одеяла от летящей пыли, стоявших неподвижно, как мрачные призраки, только глаза поблескивали в полоске между краем темных серапе и полями шляпы; в тучах пыли суетливо бегали хозяева осликов, маша руками, как демоны, и пронзительно кричали, отгоняя животных от вагонов. Под вагонами шныряли молчаливые собаки, возле вагонов стояли закутанные в синие rebozas женщины, предлагая еще теплые лепешки-тортильи, завернутые в платки, пульке в глиняных кувшинчиках, жареных цыплят в красном густом жирном соусе, апельсины, бананы, питайю — всякую всячину. Продав что-то немногим соблазнившимся пассажирам, они вновь прятали свой товар от летящего песка под синие платки и, закрыв лица, неподвижно стояли, глядя на поезд.

Было около шести вечера. Земля была сухой и жесткой. Кто-то разжигал перед домом древесный уголь. Бегали подгоняемые ветром люди, забавно придерживая шляпы. К поезду подскакали всадники на быстрых изящных маленьких лошадях, с винтовками за спиной, потоптались возле и вновь так же быстро ускакали в никуда.

Поезд продолжал стоять на улице. Кэт и Виллиерс вышли из вагона. Посмотрели на искры, летевшие от костерка, который маленькая девочка разжигала на улице, чтобы испечь тортильи.

В составе были вагон второго класса и вагон первого класса. Второй класс был забит, как курятник, крестьянами и индейцами и их бесчисленными узлами, корзинами и буталями. Одна женщина держала на руках яркого павлина. Она опустила его на пол и попыталась запихнуть себе под юбку. Тот сопротивлялся. Тогда она опять посадила его себе на колено и оглядела столпотворение кувшинов, корзин, тыкв, арбузов, ружей, узлов и людей.

Впереди состава находился стальной вагон с охраной из маленьких солдатиков, небритых, в грязной форме. Несколько солдат сидели на крыше вагона: наблюдательный пост.

И весь поезд, кишащий народом, был необычно тихим, присмиревшим. Возможно, постоянное чувство опасности было причиной того, что люди вели себя так смирно, без обычных гвалта и суматохи. Были молчаливо предупредительны друг к другу. Как в своего рода преддверии ада.

Наконец поезд двинулся дальше. Если бы он стоял вечно, никто особенно не удивился бы. Ибо пускаясь в дорогу, они готовы были ко всему, что могло ждать впереди. Мятежники, бандиты, взорванные мосты — что угодно.

Однако — потихоньку, украдкой — поезд двигался по огромной унылой долине. Окружающие горы, такие суровые, были невидимы и появлялись, только когда поезд подъезжал к ним почти вплотную. В редких полуобвалившихся хижинах из необожженного кирпича искрой краснел огонек. Кирпичи были гнетущего серо-черного цвета, из вулканической пыли. Бескрайние поля уходили вдаль, иссохшие, с тощими полосками зелени вдоль оросительных каналов. Торчали колонны разрушенной гасиенды, которые не поддерживали ничего. Тьма густела, все так же неслась в сумраке пыль; казалось, долина погружается в пучину сухого, затхлого, тоскливого мрака.

Потом обрушился ливень. Поезд ехал мимо гасиенды, где выращивали агаву для пульке. Ряды этих гигантских кактусов вонзали во мрак свои черно-железные шипы.

Неожиданно вспыхнул свет, и по вагону побежал помощник проводника, опуская шторы на окнах, чтобы на яркий свет не прилетели из тьмы пули.

Разнесли ужин — невкусный и скудный, но несообразно дорогой, после которого помощник, с грохотом опуская верхние полки, стал готовить постели. Было только восемь часов, и пассажиры смотрели на него с негодованием. Однако это не возымело действия. Проводник мексиканец с бульдожьим лицом и его рябой помощник, не обращая внимания на пассажиров, проходили между сиденьями, подняв руку, поворачивали ключ в замке, и верхняя полка с грохотом падала вниз. И мексиканцы пассажиры смиренно тащились курить или в туалет, как побитые собаки.

В половине девятого все молча и сосредоточенно начали укладываться. Никакой толкотни в узких проходах и «домашней» фамильярности, как в Штатах. Как покорные животные, все заползали за зеленые сержевые занавески.

Кэт не терпела пульмановские вагоны, сдержанную нескромность, кошмарную близость множества других людей, лежащих, как личинки, за зелеными сержевыми занавесками. А пуще всего этот ужасный звук интимного приготовления ко сну. Противно было раздеваться в банной духоте полки, попадая локтем в живот помощнику, который снаружи застегивал зеленую занавеску.

И все же, когда она улеглась и смогла выключить свет и поднять оконную шторку, она вынуждена была признать, что здесь лучше, чем в европейском wagon-lit; и, возможно, это лучшее, что можно было придумать для людей, которым приходится проводить ночи в поездах.

После дождя на высокогорном плато поднялся довольно холодный ветер. На очистившемся небе взошла луна. Скалы, высокие, как трубы органа, кактусы и новые ряды агав. Потом поезд остановился на крохотной темной станции на краю склона, где бродили закутанные в темные серапе люди с тусклыми красными фонарями, которые не освещали их лиц, только еще гуще становился ночной мрак. Почему поезд стоял там так долго? Не произошло ли чего?

Наконец снова тронулись. В свете луны она увидела уходящий вниз каменистый откос и кактусы, а далеко внизу светящиеся огни городка. Она лежала за занавеской, глядя, как поезд медленными виражами спускается по дикому изрезанному склону. Потом она задремала.

И проснулась на станции, выглядевшей как сумрачный ад: в окно заглядывают смуглые лица, поблескивая глазами в полутьме, бегут вдоль поезда женщины в rebozas, балансируя тарелками с мясом, tamales[47], тортильями, и темнолицые мужчины с фруктами и сластями, и все предлагают свой товар, наперебой крича приглушенными, напряженными, сдавленными голосами. По ту сторону проволочной оконной сетки блеснули чужие глаза, взметнулись руки, предлагая что-то. В испуге Кэт опустила раму. Сетка не спасала.