— Вы когда-нибудь думали о том, чтобы жениться? — спросил Фермини. Иностранец как будто очнулся.

— Что, простите?

— Вы испанец?

Иностранец улыбнулся.

— Нет.

— Вы женаты?

— Не совсем.

— Хороший ответ!

— Я любил одну женщину, — объяснил Коста, — она оттуда же, что и я — с Сицилии. Но она уехала.

— К другому?

— В том-то и дело, что нет.

Оба смотрели на догоравшую свечу.

— Однажды я получил от нее письмо. Очень длинное письмо.

— Она было адресовано вам?

— Нет, мальчику, которого она вырастила, но он тоже уехал и не вернулся. Я вскрыл конверт, и один человек перевел мне это письмо. Она рассказывала историю этого мальчика и свою собственную. На пяти страницах. Вы и представить себе не можете, сколько всего могут вместить пять страниц.

Фермини впервые не нашел в себе сил сходить за рукописью, увесистой, как ящик с яблоками, но признался:

— Могу. Я пишу романы.

— Даже в романах такого не бывает. Помимо всего прочего она упоминала, что когда-то давно, еще в юности, работала здесь помощницей на кухне.

— Здесь? — спросил Фермини дрогнувшим голосом.

— Да.

— Во Франции?

— Да.

— В Париже?

— Я же сказал: здесь.

И сицилиец, размахивая руками, указал на стены, потолок и столики «Счастливой звезды».

Казимир Фермини одним махом осушил стакан и посмотрел на иностранца, который продолжал рассказ:

— И тогда я сказал себе: «Я буду не я, Базилио Коста, если не приеду посмотреть на это место. Я хочу побывать там, где ее помнят юной девушкой». Я пообещал себе это, потому что любил ее.

Фермини накрыл его руку своей.

— И я учил французский язык, словно какой-нибудь школьник, — продолжал Базилио. — Я хотел дождаться конца войны, чтобы отправиться в путь. Но когда стареешь, нет времени ждать.

— Это правда.

Базилио был очень взволнован. Он так ждал, что приедет сюда, в Париж, и увидит, где прошла ее юность.

— А письмо я только что передал тому, кому оно предназначалось.

Он помолчал.

— В это трудно поверить, но он был там, на тротуаре напротив, вместе с вами. Этот парень, Ванго. Я увидел его и побежал, чтобы передать письмо.

Фермини был потрясен. Он слушал Базилио и не мог вымолвить ни слова. Такую историю он не осмелился бы перенести в свой роман.

— Когда стареешь, нет времени ждать, — повторил Базилио. — А она? Кто знает, что с ней стало?

Он провел ладонью по глазам.

И в эту минуту в отверстии люка показалась голова в белом платке.

— Слава богу, все ушли, — сказала Мадемуазель, не глядя на них. — Эти немцы наконец-то ушли!

Она стояла на лестнице, торчавшей из люка, и, несмотря на измученный вид, хохотала. Даже ее плечи вздрагивали от смеха.

— Да, все закончилось, — сказал Фермини.

— Надеюсь, вы не заставите меня еще раз пережить такое, Казимир!

И она повернулась к ним.

Базилио оцепенел, глядя на это лицо, появившееся словно из-под земли.

Фермини смотрел то на нее, то на сицилийца. Он знал, что для него теперь все кончено.

— Базилио…

— Мадемуазель…

Выйдя на соседнюю улицу, Макс Грюнд сказал своему врачу-французу:

— Вы уверены, что хотите проводить домой этих господ?

Грюнд был пьян. Шофер помог ему забраться в автомобиль.

— Разумеется, — сказал доктор. — Моя машина стоит чуть дальше.

Сзади ждали Кафарелло и Виктор Волк. Они держались с достоинством и выглядели несколько трезвее Грюнда.

Автомобиль уехал.

Доктор Эскироль, по-прежнему находясь в прекрасном расположении духа, встал между ними и взял их под руки.

— Господа, я доведу вас до своей машины. Теперь вы на моем попечении.

И он замурлыкал самую знаменитую песенку Нины Бьенвеню.

Виктор вполголоса подпевал. Кафарелло шагал вперед, как сомнамбула. Так они шли несколько минут. А за ними кто-то следовал по кровельному желобу.

Они свернули в узкий переулок.

— Кажется, я перепутал улицу, — сказал Эскироль и отпустил руки обоих спутников.

Те остановились. Эскироль прошел несколько шагов вперед и обернулся. С задумчивым видом, полузакрыв глаза, он держал в руке пистолет.

Двое приятелей растерянно таращились на него.

— Когда-то, — сказал Эскироль, — я гулял по Парижу с друзьями. Как сейчас. Нам было хорошо. Одного звали Жозеф Пюппе. Другого — Зефиро. Третьего — Хуго Эккенер. Мы любили друг друга. И дали клятву.

Наверху, на крыше, Кротиха тоже остановилась.

— Двоих уже нет в живых, — сказал Эскироль. — Из-за вас. Моя жизнь изменилась. И мир изменился.

Его рука была тверда.

Кротиха услышала два выстрела.

Она посмотрела вниз и увидела на земле два распростертых тела, а рядом человека с пистолетом.

Уходя, мужчина на мгновение попал в полосу света. Она увидела, как он развязывает галстук в горошек. И узнала его.

Это был Сезар.

При въезде в Париж у шлагбаума остановился черный автомобиль, и водитель предъявил полицейскому пропуск за подписью епископа.

— А что за люди с вами?

— Это моя семья.

Полицейского это как будто не удивило. Он направил фонарик внутрь машины и оглядел троих пассажиров. Один из них спал, второму, с красным платком на шее, было явно не до сна. На коленях у него лежало раскрытое письмо, а на щеках блестели слезы. Рядом, прислонившись к его плечу, дремала молодая женщина.

— Благодарю, ваше преосвященство, — сказал полицейский, возвращая пропуск звонарю Симону.

Автомобиль тронулся.

Через три километра на полном ходу открылось окно, и из него прямо в кювет полетел чемодан. Он прокатился по заснеженной траве и замер.

Один.

Два.

Три.

Чемодан разлетелся на куски.

Гигантский сноп огня осветил небо, деревья, заиграл на хромированном корпусе автомобиля, который мчался по платановой аллее все дальше и дальше на юг.

Впереди еще были страшные годы. Война шла по всей Европе, родители и дети навсегда теряли друг друга, повсюду смерть оттачивала свое ремесло[44]. Были и предательства, и расплата за них. Бывало, целые морские побережья обагрялись кровью[45].

Многие не сразу осознали, что видели лишь край бездны.

Впереди были тяжелые годы.

Но был и звонарь Симон, который одной рукой держал крошечную Колетт, а другой махал вслед автомобилю. Был Огюст Булар, и огонь, пылающий в его камине в живописном краю среди заснеженных плоскогорий Обрака; были Ванго, Этель и Пол, ожидавшие за столом, пока мадам Булар снимала колбасы, подвешенные к потолку. Они перешли через Пиренеи, преодолели ущелья, видели серн и много льда, а впереди их ждала Испания и свобода. Была Кротиха, которая поначалу тщетно искала родителей, надеялась, впадала в отчаяние, проводила ночи на чердаке театра в обнимку со скрипкой. А потом она поняла, чего ей на самом деле нужно бояться, и в аббатстве Ла-Бланш появилась сестра Мари-Кротиха, благосклонно принятая веселой матушкой Элизабет. Был Эскироль, который постоянно ездил в Англию, чтобы обеспечить деятельность подпольной группы, созданной им в первые дни войны в память о друзьях с улицы Паради. Был Эккенер, печально смотревший в небо, отраженное в Боденском озере. Был славный доктор Базилио, который вернулся на корабле к Эоловым островам, в Поллару, храня в сердце данное ему обещание. Были цветы на столе, которые он менял каждый день. А на другом берегу был возрожденный монастырь, где снова собирали так много меда, что можно было печь коврижки. Были колокола, звонившие в штормовые ночи — но уже без Пиппо Троизи, который вернулся к жене и кустам каперсов.