Этель сомневалась до последней минуты, рассказывать ли об этом Булару. Через несколько недель она пожалеет о своем решении и будет сожалеть о нем еще долгие годы.

На следующее утро комедия развернулась с новой силой. Мэри плакала на кухне. Комиссару кто-то подсовывал письма под дверь. Он подбирал их, стоя на коленях прямо у порога.

Комиссару назначались свидания, на которые он не являлся, а в коридорах продолжалась игра в прятки. Однажды ночью кто-то начал во весь голос распевать арии Оффенбаха. К счастью, Булар спал очень крепко и не мог узнать голос своей матушки. Это был словно хор мадам Булар, герцогини д’Альбрак и мисс Тертлдав, и понадобилось целых пять человек, чтобы заставить старушку замолчать.

Когда комиссар уехал, появилась надежда, что в замке станет немного спокойнее.

Но Мэри заперлась в своей комнате, прихватив зонтик, который забыл комиссар. Ее рыдания были слышны даже на чердаке. Герцогиня д’Альбрак пела, стараясь их заглушить. Этель колотила в дверь Мэри. Она боялась, что горничная заколется этим зонтом, как Дидона[18] — мечом отвергнувшего ее возлюбленного.

Два дня спустя, утром, Мэри вышла из комнаты. Она принесла герцогине чай с молоком, намазала маслом тосты.

Занавес упал. Волнения в замке улеглись, но в душе Этель нарастала тревога.

Хуго Эккенер решил срезать путь и пошел через зоологический сад. Это было время младенцев, нянь и стариков, которые грелись на солнце в окружении цветущих нарциссов. Вся остальная Германия работала. Было одиннадцать часов утра.

Командир Эккенер остановился, чтобы посмотреть на сборку вольера. Он внимательно наблюдал, как решетки соединяют вместе. Ему всегда было интересно, что происходит вокруг. Сварка старой клетки, полет воробья, полог, закрывающий колыбель, — его могло вдохновить все что угодно. Огромный дирижабль «Гинденбург» летал всего лишь год, а в голове Хуго Эккенера уже появились новые проекты.

В это утро его взгляд незаметно скользнул с металлического кружева вольера на молодого человека в фуражке, который чего-то ждал неподалеку, засунув руки в карманы. Эккенер уже видел его вчера на другом конце города. Власти частенько вели за ним слежку, но обычно ее не поручали желторотым мальчишкам. Эккенер направился к кирпичному павильону. Молодой человек последовал за ним. Командир всерьез разозлился. Ему назначили встречу в близлежащем кафе, и у него не было ни малейшего желания привести туда за собой эту пиявку.

Он вошел в павильон рептилий. Здесь пахло протухшим мясом. На дорожках никого не было. Меланхоличный удав, свернувшись кольцами, спал за стеклянной перегородкой. Хуго Эккенер торопливо пересек помещение, выбрался через пожарный выход между двумя вивариями с ящерицами и бесшумно прикрыл за собой дверь. Из-за кошмара, в котором пребывала его страна, он, уже почти семидесятилетний старик, все еще играл с властями в кошки-мышки. Диктатура держит людей в форме. Он все больше склонялся к этой мысли.

Отдышавшись, он приметил трех мамочек с колясками. Вот кто ему нужен! И Эккенер пристроился к ним. Ускользнув таким образом от слежки, он стал заглядывать в коляски, изображать «дедушку», расточать улыбки дамам и, наконец, показал фокус, демонстрируя, как на монете в две рейхсмарки под орлом то исчезает, то появляется свастика.

— Хоп!

Одна из женщин, подумав, спросила, не он ли тот самый господин с дирижаблем.

— Я?

Он долго отнекивался, уверял, что его часто об этом спрашивают, что знаменитый командир дирижаблей гораздо старше и волос у него на голове гораздо меньше. Нет, если говорить начистоту, он торговый агент, занимается сигарами. И Эккенер достал одну из кармана.

— Вы на него так похожи!

— Пожалуй, немного. Но у него нос потолще, вам не кажется?

Командир проводил этот мирный караван, пахнущий миндальным молоком, до живой изгороди, обогнул ее, помахал мамочкам и закурил. Когда он подходил к чугунным воротам, «хвоста» уже не было.

Эккенер пересек улицу и вошел в почти пустое кафе.

Один-единственный посетитель сидел за столиком и читал газету. Это был его товарищ Эскироль, парижский врач.

Хуго Эккенер смотрел на него и вспоминал, как однажды зимним вечером они впервые встретились в кафе на улице Паради; еще там был Зефиро и Жозеф-Жак Пюппе, боксер-парикмахер с Берега Слоновой Кости. Война подходила к концу, и появилась надежда, что теперь все будет иначе. Но они ошибались. Наоборот, с тех пор каждая их встреча означала, что миру по-прежнему угрожает опасность.

Эккенер сел напротив своего друга.

— Ты читаешь по-немецки, доктор Эскироль?

Тот опустил газету.

— Нет, я смотрел вот на это.

Он показал фотографию рейхсканцлера Гитлера с ребенком на руках. Эккенер даже не взглянул на нее. Он горячо пожал Эскиролю руку.

— Сколько лет прошло? — спросил Эккенер, выпуская облако сигарного дыма.

— Два года, не меньше.

— Где сейчас господин Пюппе?

— На Лазурном Берегу, работает над своим загаром.

Эккенер подозвал официанта. Они заказали горячий шоколад и молча посмотрели друг на друга сквозь дымовую завесу.

— Мне всегда становится страшно, когда ты просишь о встрече, — сказал Эккенер.

Эскироль улыбнулся.

— Есть новости о Зефиро? — спросил командир.

— Абсолютно никаких.

Эккенер всегда беспокоился о Зефиро.

— Тогда что?

— А ничего, — сказал Эскироль. — Париж в порядке. Пациенты тоже. Я лечу премьер-министра, и он передает тебе привет.

— Очень любезно с его стороны, — недоверчиво протянул Эккенер.

— Я просто хочу попросить тебя о маленькой услуге.

Командир Эккенер раздавил в пепельнице свою сигару. Каждый раз речь шла о какой-нибудь «маленькой» услуге. Им принесли шоколад. Взбитые сливки клубились над краями чашек.

— Я сейчас готовлю к поездке одного пациента, — сказал Эскироль.

Эккенер молча смотрел на друга.

— Его должен принять на лечение мой коллега за границей. В Америке. Этот пациент не переносит морских путешествий.

— Сочувствую.

— Это очень большой человек.

Эккенер не понимал, что это значит. Он как-то разбил нос одному «большому человеку», который вздумал тайком курить на «Графе Цеппелине».

— «Большой» в каком смысле? — спросил командир. — Не пролезает в дверь?

Эскироль попробовал шоколад и сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы он полетел на твоем «Гинденбурге».

— Когда?

— Первым же рейсом в Нью-Йорк.

— Сейчас туда рейсов нет.

— А когда будут?

— Третьего мая. Вылет из Франкфурта.

— Тогда он подождет до третьего мая.

— Ты же говорил, что он серьезно болен.

— Его болезнь подождет.

Не спуская глаз с друга, Эскироль облизал палец, измазанный шоколадом.

— Я знаю, что у тебя появилась новая четырехместная каюта с окном, — сказал Эскироль. — Этого господина сопровождают двое, и он хочет, чтобы они были рядом.

— А он не хочет, чтобы я тоже был рядом — в его ванной комнате? В нижнем белье?

— Нет.

— Ну что ж, очень кстати. Меня даже не будет на борту.

— Как так? — воскликнул Эскироль.

Эккенер старательно намазал булочку маслом.

— Я как раз уеду в Австрию. Командовать дирижаблем будет Макс Прусс.

Доктор Эскироль уселся поглубже в кресло.

— Этот господин Вальп, которого я лечу, — сказал он, — мечтает пожать тебе руку.

— Прости?

— Он не поднимется на борт, пока не пожмет тебе руку.

— Ты шутишь?

— Нет.

— В таком случае надеюсь, он не заразен.

С решительным видом Эккенер протянул Эскиролю нож для масла и обнажил правое запястье.

— Режь. Потом отдашь ему, пусть пожмет.

— Брось шутить, командир. Дело и вправду очень серьезное.

— Вот это меня и беспокоит. Если дело серьезное, то, боюсь, я не смогу тебе помочь.