Кротиха слышала, как госпожа Булар вырывает трубку из рук сына.

— Алло! Огюст ужасно упрям, я с вами согласна. Но сегодня, моя дорогая, вы должны его послушать. Ваш адрес есть в списке.

— В каком списке?

— Они снова взялись за аресты евреев.

— А мне-то что? — ответила Кротиха.

И положила трубку.

Но в тот же вечер она смирила гордость и рассказала новость родителям.

Сначала они улыбались. Да, слухи об этом, конечно, шли. Но Фердинанд Атлас доверял государству. Они не были какими-нибудь нелегалами. Они были французами, и их предки в нескольких поколениях — тоже. Правда, они с готовностью проходили все проверки каждый раз, когда это требовалось. Полиция просто хотела умиротворить оккупантов. Это можно было понять.

Фердинанд достал из портфеля удостоверение личности, на котором стоял жирный красный штамп «еврей», и торжественно предъявил дочери: пусть видит, что у него документы в порядке и он ничего не скрывает. Словно этот штамп служил ему защитой.

Но когда Кротиха объяснила, что предупреждение исходит от бывшего комиссара полиции, Фердинанд Атлас в замешательстве посмотрел на жену.

И все же на следующий день после праздничных гуляний 14 июля[33]они сели на поезд до Трувиля. Кротиха еще никогда не путешествовала с родителями. Она провела две недели на побережье, бродя по пляжу, плавая в море и глядя на мать. Та дремала на солнце, прикрыв лицо раскрытой книгой, чтобы уберечь от загара нежный цвет лица.

Они вернулись домой в конце июля. Фердинанд бродил по комнатам.

— Вот видишь, всё на месте! Никто не приходил.

На глаза у него навернулись слезы: как мог он усомниться в своей родине?

Кротиха вернулась к подпольному существованию и дома больше не показывалась.

Но в одно сентябрьское воскресенье к ним пришли сотрудники французской полиции. Они вежливо позвонили в дверь и увели супругов Атлас. Уже в машине Фердинанд обнаружил, что на нем домашние туфли.

— Мне надо вернуться и надеть ботинки.

Сидевшая рядом жена держала его за руку.

— Вам они больше не понадобятся, — сказал полицейский.

Кротиха обнаружила, что родителей увезли, три дня спустя. Она проникла в дом через чердачное окно. Слуги разбежались. Около разобранной кровати на подносе лежали два круассана, твердые, как окаменелые моллюски. Она пыталась при помощи Муше получить хоть какие-нибудь сведения в префектуре, не упоминая, что разыскивает родных. А в начале декабря в ее доме обосновалась канцелярия Макса Грюнда.

Муше поцеловал Мари в шею, как будто она была его подружкой. Ее студенческий рюкзак усиливал это впечатление. Он потянул ее в кинозал. Когда они вошли, на экране два всадника поднимались в гору. На передних рядах курили. В глубине зала кто-то спал.

— Давайте письма, мне нужно выйти, — пробормотала она.

— Подожди. Я должен тебе кое-что сказать. В ночь перед Рождеством около Шартра самолет сбросит одного француза с парашютом. Он возвращается из Лондона и должен научить трех наших людей пользоваться радиосвязью. В Париже это было бы слишком опасно.

— И что?

— Сезар думает послать их всех к Святому Иоанну.

— Сомневаюсь, что он согласится.

— Я хочу с ним встретиться.

— Я сама его спрошу. Он разговаривает только со мной. А теперь дайте мне выйти.

— Так спроси его. Это срочно.

Она встала. Муше схватил ее за руку. На них смотрел сосед по ряду. Муше зашептал, почти уткнувшись ей в волосы, словно влюбленный.

— Те люди, которых ты хотела найти, супруги Атлас… В лагере Питивье их уже нет. Их увезли двадцатого сентября.

— Куда?

— Везут всегда на восток. Но куда — неизвестно. Во Франции их точно нет.

С экрана доносилась средневековая музыка.

— Один из конвертов — тоже для Сезара. Там очень важные документы. Другой — для тебя, это касается твоих друзей.

— Они мне не друзья.

— Эй, там, впереди, потише! — крикнул с последнего ряда мужчина, который до сих пор спал.

— Я положил туда все, что нашел на этих Атласов, — прошептал Муше. — В том числе список пунктов, через которые их везли. И последнее, Мари: я должен поговорить с Буларом. Где он?

— Не знаю.

Она вышла. Вечером Кротиха вернулась на крышу Пале-Рояля. Один из конвертов она просунула в щель между ставнями. Заодно немного погрелась около теплых каминных труб, попадавшихся ей на пути. Под шерстяной фуфайкой был спрятан второй конверт, полученный от Муше. Она чувствовала, что не в силах его открыть.

В Комеди Франсез давали «Мертвую королеву»[34]. Спектакль уже закончился. Зрители не спешили выходить из фойе, чтобы напоследок еще немного погреться.

Кротиха провела ночь на чердаке театра. Когда-то давно она нашла там скрипку, спрятала ее между балками и с тех пор не трогала.

Утром она села на поезд, идущий в Ле-Ман, а там — на скорый, который довез ее до Нанта.

День пролетел быстро. В шесть часов вечера она прошла по дамбе из каменных глыб, во время отлива соединявшей остров Нуармутье с континентом. Было темно. Кротиха держалась подальше от немецких постов, огни которых светились на обоих берегах. Теперь она пробиралась к острову кратчайшим путем через песчаные мели. В лужах с морской водой копошились крабы.

Кротиха понимала, что нельзя появиться у Святого Иоанна среди ночи. Она нашла себе приют под крышей маленького хлева среди солончаков. Всю ночь ее согревало тепло, исходившее от трех осликов, тесно прижавшихся друг к другу.

Могучая матушка Элизабет — а в ней было никак не меньше ста килограммов — держала своих подопечных в таком же страхе, какой, наверное, испытывали обитатели аббатства при набегах викингов на остров в IX веке от Рождества Христова. Еще ни один епископ не посмел выпроводить ее на пенсию. Она правила здесь уже сорок лет. Даже немцы, устроившие себе штаб-квартиру в замке в нескольких километрах от обители, боялись заходить за высокие стены аббатства. Они вытоптали три четверти Европы, но, являясь в Ла-Бланш, снимали у входа сапоги и робко просили продать им горшочек меда или пучок редиски.

Да, матушка Элизабет наводила на всех страх, но вместе с тем вызывала всеобщее восхищение. Обширный сад аббатства, обнесенный изгородью, кормил добрую половину острова. На мельнице к югу отсюда три монахини открыли лечебницу, которая пользовалась большим авторитетом, чем иные больницы. Монастырский хор был великолепен. На литургии в Рождество и на Успение сюда съезжалась вся епархия.

Если бы кто-то увидел, как с наступлением ночи монашки азартно гоняют мяч на пляже или купаются после пасхальной службы, его удивлению не было бы предела. «Аллилуйя!» — радостные вопли, которые неслись из воды, долетали, наверное, до самого устья Луары.

Однако, если не считать этих мирских развлечений, Ла-Бланш была для посторонних неприступной крепостью. Несколько мальчишек попытались перелезть через стену, чтобы нарвать груш бон-кретьен, самых сочных в западной части Франции, и горько об этом пожалели. Мать-настоятельница устроила им поистине материнскую порку.

Кротиха дернула за колокольчик у ворот. За решетчатым окошком показались два черных глаза.

— Матушка в часовне. Она поет.

— Скажите, что с ней хочет поговорить Кротиха.

— Кротиха?

— Да.

— «Кротиха» — то есть «крот»?

— Только женского пола.

— А у вас нет другого имени, более…

— Более традиционного?

— Мне придется прервать репетицию рождественской службы. На меня будут смотреть все сестры… И если я скажу, что у входа ждет кротиха…

— Сестра, вы здесь недавно?

— Да.

— Скажите ей, что это по поводу Святого Иоанна.

— Святого Иоанна?