Джули крадётся вдоль стен, методично просматривая проходы. Её лицо стало ещё одной незнакомой мне маской — мрачной систематичностью солдата. Я думаю о той ночи, когда мы сидели на крыше нашего нового загородного дома и делились историями о своей юности. Я мог рассказать лишь о расплывчатых эизодах первых дней в виде трупа, лишенных контекста и последовательности — как я пытался съесть оленя, как ходил с каким-то мальчиком, как наблюдал за поющей девочкой. А её воспоминания были яркими и чёткими, будто все эти годы она хранила их на складе с климат-контролем. Её жизнь в Бруклине, наблюдения за прибывающей водой, танками на улицах, а ещё игры в стикбол, школьные влюблённости и другие ароматы счастья. Винные вечеринки на просмоленных крышах. Смеющаяся мама в белом платье, метание пустых бутылок в брошенные дома, стоящие по соседству, восторженные крики, когда попадаешь в окно. Лоуренс и Элла, целующиеся на пожарной лестнице. И даже улыбающийся отец, напевающий строчки из песен своей группы…

Её дробовик движется в такт с телом как ещё одна конечность, с механической точностью очерчивая контуры комнаты. Она выходит из-за угла в последний проход и останавливается. Дробовик падает на пол.

…старая спальня Джули, её хаос и пестрота были протестом против пустой серой крепости отца. Небесно-голубой потолок, заваленный одеждой пол, стены, похожие на музей: красная — для страстей старого мира, билетов в кино, концертных флаеров, журналов и стихов; белая — для частной коллекции краденых шедевров и нескольких её собственных застенчивых вкладов в искусство; жёлтая — стена, которая предназначалась для желаний, которым ещё предстоит быть реализованными, и которая была и остаётся нетронутой; и чёрная стена. Я всегда боялся спросить, для чего она. Потому что её украшала только одна вещь.

Фотография женщины, очень похожей на Джули, парящей в тёмном пространстве. Джули грузно валится на пол следом за дробовиком, её руки висят вдоль тела.

У неё огромные глаза, наполнившиеся слезами. Она даже не вздрагивает, когда длинные ногти оказываются в сантиметре от её лица. Джули падает на колени в абсолютной капитуляции, пока женщина с фотографии рвётся из ошейника, шипит, стонет и тянется к горлу дочери.

МНЕ КАЖЕТСЯ, Джули может хотеть смерти. Судя по шрамам на запястьях, она танцевала с этим желанием, но я всегда верил, что оно осталось в её детстве — ископаемой окаменелостью, погребённой под милями времени.

Теперь оно выкопается?

Она стоит на коленях, как раскаивающийся грешник, умоляющий Господа забрать у него всё, и, похоже, женщина напротив ждёт этого с нетерпением. Она скинула большую часть книг с полки, которая её удерживает, и приближается с каждым новым выпадом. Я хватаю Джули под мышки и оттаскиваю назад на несколько футов. Её тело — обмякшая масса, которая сейчас намного тяжелее, чем должна быть. Она безучастно смотрит вперёд.

Ждала ли она этого? Неужели она могла знать? Может, это была безумная надежда, лихорадочное желание, мучившее её сердце, но я не могу поверить, что она представляла, что это произойдёт в действительности.

Её мать. Мёртвая, но не мёртвая. Шагнувшая из снов в кошмар.

Эта женщина умерла очень давно, но по внешнему виду не догадаешься. Какой бы внутренний огонь не защищал меня от гниения все годы, что я скитался, он должен быть и у матери Джули. Она серая, измождённая, светлые волосы превратились в беспорядочные лохматые колтуны, но на лице сохранилась изящная красота, которую я видел на той фотографии. Она скривилась в хищной усмешке с рядами пожелтевших зубов, но всё ещё красива. Я сентиментален, и мой разум наполняется видениями о том, как она вернётся к жизни, как исцелятся её раны и как Джули перестанет быть сиротой.

Затем мои глаза приносят более рациональный отчёт. Мать Джули голая, как и все находящиеся здесь Мёртвые. Её кожа усыпана созвездиями ножевых и пулевых ранений — неизбежный результат жизни, связанной с насилием. Если сравнивать с ранами М, то я уверен, что Нора смогла бы вылечить их в тот счастливый день, когда они начнут кровоточить. Но эта женщина умерла не от пуль. Эта женщина заглянула в комнату дочери, увидела ту спящей и ушла в город в одиночку. Может, она шла в торжественной тишине, а может, плюнула на всё и выла в ночи, рвала на себе одежду и волосы, и звала Мёртвых, чтобы они пришли и отняли всё, что уничтожили в этом мире.

И Мёртвые повиновались.

Её лицо невредимо, но тело искусано, как мясо, брошенное крысам. На икрах ног и бёдрах не хватает больших кусков, и можно увидеть сокращения оголённых мышц, создающих рваные движения. Чтобы превратить её, достаточно было любого из этих укусов, но если она когда-нибудь победит чуму, то и они заживут тоже. Но мои радужные фантазии омрачает зияющая дыра на месте левой половины грудной клетки. Я вижу оставшееся лёгкое, свисающее с позвоночника. Серое из-за бледности смерти и почерневшее от множества выкуренных сигарет. Я вижу её безжизненное сердце.

Конечно, Джули смотрит именно на эту дыру. Она уже всё подсчитала. Её лицо остаётся неподвижным, за исключением стекающей слезинки.

Я хочу проклясть бога. Я вспомню все ругательства. Я буду кричать и богохульствовать, пока молния не заставит меня заткнуться. Кто-то же должен ответить за эту абсурдную жестокость, за эту чудовищно затянутую пытку. Но я стучусь в дверь пустого дома. Здесь только мы. Только я, Джули и её мама. И трое мужчин в бежевых куртках, шагающих к нам по проходу.

— Вы кто такие, чёрт подери? — кричит один из них. — Как вы сюда попали? Джули протискивается мимо меня. Дробовик снова у неё руках, и она стреляет — перезаряжает — стреляет — перезаряжает — стреляет.

По комнате раскатывается низкое эхо. Трое мужчин лежат на полу, их мозги стекают в лужу между ними, наверное, делятся последней сбивчивой мыслью.

Я наблюдаю, как Джули обыскивает тела. Она выглядит отстранённой и далёкой, будто я смотрю на неё через телескоп. Я знаю, что Джули убивала людей.

Она рассказывала мне о некоторых из них, начиная с первого убийства в десятилетнем возрасте, когда она заколола в спину мужчину, который душил её отца, и заканчивая недавним прошлым — меньше года назад она попала в обычную ситуацию с насильником в кустах. Но я впервые вижу, как она это делает, и меня смущает, насколько сильно это меня потрясло. Будто раньше я ей не верил.

Она вытаскивает из куртки одного из мужчин связку ключей и проходит мимо меня, направляясь к матери. Открывает замок на тросе, отсоединяя его от книжной полки. Её мать шипит и бросается к ней.

Джули толкает её.

— Прекрати, — говорит она ровным твёрдым голосом. — Я — твоя дочь. Тебя зовут Одри Мод Арнальдсдоттир, а я — твоя дочь.

Одри смотрит на неё, широко раскрыв глаза и рот. Затем делает второй выпад. Джули отталкивает её так сильно, что она валится назад на книжную полку.

— А ты — трусиха, — продолжает Джули. Её голос начинает дрожать. — Ты слабачка. Грёбаный ребёнок. Но ты — человек, и будешь вести себя по-человечески.

Одри лежит с открытым ртом, её взгляд блуждает по комнате, избегая глаз Джули. Нельзя сказать, поняла ли она, что сказала Джули, не говоря уже о том, вспомнила ли она что-нибудь, но, кажется, она немного успокоилась.

— Пригляди за ней, — говорит мне Джули, шагая в проход.

Пока Джули обшаривает библиотеку, мы с Одри стоим в неловком молчании.

— Я — Р, — бормочу я, кладя ладонь ей на руку в нелепом рефлекторном жесте. Одри наклоняет голову. По подбородку стекает чёрная жидкость.

Джули возвращается с грязным лабораторным халатом и длинной стальной палкой с кольцом на конце. Она накидывает халат на извивающуюся мать и заставляет просунуть руки в рукава. Как только халат застёгивается, скрывая страшно истерзанное тело, она снова становится похожа на человека. Будто переработавший доктор, которому нужно в душ.

Кажется, это преображение застаёт Джули врасплох. Твёрдая решимость пошатнулась и на глаза снова наворачиваются слёзы, когда она внезапно видит перед собой женщину из воспоминаний. На секунду мне кажется, что Одри это чувствует. На её лице мелькают признаки сознания, свирепость меняется на нежное изумление. Затем всё проходит, и она снова начинает шипеть.