Такая же разительная перемена, только наоборот, произошла и с Кухулином. Он ходил с неухоженными волосами, в грязной одежде, кожа его потускнела. Он очень много пил, чего никогда раньше не делал, а в глазах появилось какое-то отупение, совершенно ему не свойственное. Друиды до сих пор продолжали время от времени давать ему снотворное, но, похоже, от этого он только делался более раздражительным и пил еще больше.

Я присел возле него. Кухулин покосился на меня, нахмурился и, ничего не сказав, допил вино, остававшееся на дне кубка.

— Тебе уже достаточно, — сказал я. — Почему ты так много пьешь?

Он скривился.

— Здесь все пьют.

— Но они пьют из-за страданий, вызванных проклятием Мачи, чтобы справиться с болями. А ты ведь не болен.

— Вы держите меня здесь, а тем временем Ольстер пылает в огне. Не думайте, что мне это нравится.

Я попытался воззвать к его рассудительности.

— Ты ведь знаешь, почему так происходит. Если ты нападешь на них в одиночку и погибнешь, это будет просто бессмысленной жертвой. Нам нужно подождать, пока остальные воины смогут встать на ноги и прийти к тебе на подмогу.

Я замолчал. По выражению его лица было видно, что мои доводы его не убедили.

— Даже если бы мне было наплевать на свое честное имя, — зарычал он, — а мне на него не наплевать, тем более что в этот самый момент меня поднимают на смех по всей Ирландии, то мне не наплевать на мою страну, на мой дом и на мой скот. Все они — игрушки в руках Мейв, она может играть с ними, как ей заблагорассудится. И я с этим тоже должен смириться?

— Ты все это вернешь, — промямлил я, — все. Вот увидишь.

Кухулин отвернулся от меня, чтобы я не видел его покрасневших глаз, и кто-то молча налил еще вина в его кубок. Он апатично отхлебнул и медленно повертел кубок. Кухулин выглядел ужасно несчастным. Ему было все равно, жив он или мертв. Конечно, огромное количество снотворного зелья, которое он проглотил за последние несколько дней, достаточное для того, чтобы убить любого другого (по клятвенному заверению жреца), вероятно, не способствовало улучшению его настроения. Однако именно бездействие и неуверенность, вызванные видениями дочерей Калатина, да еще мысли о том, что в Ольстере хозяйничает армия Мейв, несомненно, привели к тому, что он чувствовал разлад с самим собой. Смысл жизни Кухулин видел в битве, и если ему не позволяли драться, то он просто не знал, чем себя занять. Он скорее готов был сражаться с химерами, чем сидеть с нами, ничего не делая. Даже Эмер не знала, что ему сказать. Она сидела в сторонке, и вид у нее был очень несчастный.

Покинув его, я испытал облегчение и одновременно чувство вины за испытанное облегчение, после чего вообще перестал испытывать какие-либо чувства и пошел искать Оуэна. Бард сидел возле старого пня, уставившись на противоположный берег реки, пересекавшей долину посередине. Он услышал мои шаги и слегка наклонил голову набок.

— Лири?

— Это я.

Он показал на широкую повязку, Скрывавшую его голову. Влажные пятна отмечали те места, под которыми скрывались его глаза. Друиды смыли с них пыль и удалили мелкие щепки, а потом положили на кровоточащие глазницы припарки из трав, закрепили зеленую кашицу лоскутами ткани, да еще и забинтовали сверху.

— Мне сказали, что, вероятно, как только эту штуку снимут, я смогу немного видеть.

Я вспомнил, как он стоял передо мной, по его щекам текла кровь, и он спрашивал, смотрит ли на него Кухулин, а сам ничего не видел и молча терпел боль, потому что не хотел, чтобы Кухулин узнал о том, что случилось. Я почувствовал, как веки начинает щипать от подступающих слез, и, чтобы скрыть свою неловкость, прокашлялся.

— Для того чтобы почесывать себя между ног, зрение ни к чему, а больше тебе ничего и не нужно, — резко пробурчал я. — По крайней мере, теперь ты не сможешь бренчать на этой дурацкой арфе.

Он хохотнул и попытался двинуть меня рукой, но промахнулся на целый фут.

— Ладно, можешь меня оскорблять, пользуйся случаем, — сказал он. — А когда я сниму эту штуку, ты мне за все заплатишь.

Со стороны входа в долину донесся чей-то крик. Я повернулся.

— Что там? — насторожившись, спросил бард.

Я увидел какого-то человека, который, тяжело передвигая ноги, двигался в нашу сторону в сопровождении одной из женщин, охранявших вход. Она трусцой бежала за ним, держа копье примерно в футе от его лопаток. Я увидел, что Кухулин лениво повернулся к ним и вдруг вскочил на ноги.

— Ронан!

— Кухулин!

Человек, тяжело дыша, вскарабкался на возвышение и бросился к ногам Кухулина, хватаясь грязными руками за его лодыжки и пытаясь что-то сказать. Кухулин поднял его и, положив руки ему на плечи, стал терпеливо ждать, пока тот переведет дыхание. Я узнал одного из бывших рабов Кухулина. У него были безумные глаза, покрасневшие от усталости и недосыпания.

— Каслдилган сожжен… Мюртемн захватили. Забрали весь скот, рабов. Колесница Мейв беспрепятственно разъезжает по твоим полям.

Он сглотнул и закашлялся. Кто-то принес ему воды, он в конце концов отдышался и рассказал о случившемся. Его рассказ подтвердил наши худшие опасения. Все, что представляло какую-то ценность, сожгли или вывезли из Ольстера. Рабов угоняли целыми сотнями. Дома героев превратились в пепел. От Имейн Мачи остался всего лишь холм, покрытый дымящимися развалинами, — весь город был уничтожен до основания.

Я посмотрел на Эмер. У нее был такой вид, словно ей только что дали пощечину. Она, не отрываясь, уставилась на Кухулина. Тот повернулся к Конору.

— Только не требуй, чтобы я остался, — тихо произнес он, — потому что я не хочу, чтобы наша последняя встреча закончилась ссорой.

Их взгляды на несколько мгновений скрестились, потом Конор едва заметно пожал плечами. Кухулин повернулся ко мне. На его горле выступила вена, пульсировавшая, как умирающая змея. Его глаза ярко сверкали.

— Выкатывай колесницу, запрягай лошадей, возьми все стрелы и копья, какие сможешь найти. Мы едем убивать коннотцев.

В первый раз за последние дни он выглядел достаточно бодрым и совершенно трезвым. Я хотел было возразить, но он уже не слушал. Кухулин пошел к реке, чтобы помыться перед дорогой, а я отправился выполнять его указания. Я запряг лошадей и почти закончил загружать в колесницу оружие. Набрав целую охапку стрел, я от неожиданности чуть их не выронил, внезапно увидев стоявшую возле лошадей Эмер.

— Он погибнет. — Было видно, что она очень напряжена.

— Если это будет зависеть от меня, то не погибнет, — возразил я, едва узнавая собственный голос. — Никто из нас сегодня не погибнет. Какие жуткие мысли! В конце концов, я ведь тоже с ним буду, я буду управлять колесницей. Если погибнет он, то погибну и я, а мне этого вовсе не хочется.

Эмер стояла на расстоянии поцелуя. Я вдруг почувствовал в груди огромный камень, всей тяжестью давивший на легкие так, что мне стало трудно дышать. На ее лицо упал светлый локон, и моя рука потянулась, чтобы его поправить. Движение было очень естественным, и я, только в последний момент сообразив, что делаю, замаскировал свои неосознанные намерения, сделав вид, что собирался прогнать летающее между нами невидимое насекомое.

В основании ее шеи, словно попавшее в силки животное, дернулась мышца.

— Мы всегда за ним присматривали — мы с тобой. Я могу что-нибудь сделать, чтобы его остановить?

От ее нежного голоса будто легкая струйка защекотала мою спину, наподобие теплого любовного пота. Я покачал головой, не в силах разлепить губ. По ее лицу пробежала легкая тень, потом она приподняла плечи и вздохнула.

— Тогда не буду и пытаться, — тихо сказала она. — Не хочу, чтобы он видел меня несчастной. — Эмер повернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед, глядя, как она поднимается на пригорок и спускается к реке, где плескался ее муж, окруженный толпой женщин, наблюдавших за ним со сдержанным восхищением. Мне показалось, что мое сердце наполнилось теплым вином, которое поднялось в горло и заставило меня непроизвольно сглотнуть.