Неожиданно раздалось хриплое карканье, и Мейв непроизвольно подняла голову. Крупная ворона нагло восседала на балке в двадцати футах над ее головой и смотрела на нее. Что-то упало на ее плечо. Мейв нахмурилась и потянулась за луком и колчаном со стрелами. Через несколько мгновений она уже готовилась стрелять, но обнаружила, что птица исчезла. В раздражении Мейв попыталась почистить рукой запачканное плечо, но ее пальцы ничего там не обнаружили. Она взглянула и увидела на плече большое красное пятно, расплывшееся по тонкой ткани. На Мейв пахнуло холодом, и она потуже закуталась в свою шаль.
Внезапно дочери Калатина будто испарились, и я снова обрел способность двигаться. Бесцельно бродя по комнате, я вновь ощутил их запах, а также обнаружил на своем теле дюжину еще кровоточивших царапин. Я был абсолютно уверен, что увиденное мною было реальным, что Мейв и Эйлилл поссорились и что последствия этого события будут весьма далеко идущими. Накинув плащ, я вышел из комнаты. Весь замок превратился в обитель демонов, но мне посчастливилось встретить единственную группу мужчин, не охваченных всеобщим безумием. Среди них находился и Оуэн, разговаривавший с человеком из Ленстера. Это были не вассалы Мейв, а ее союзники. Соответственно, она ими не командовала, и они ее не боялись. А в это время коннотцы мчались из замка по всем дорогам, спасаясь от клокочущего гнева Мейв. Нам, жителям Ольстера и Ленстера, не оставалось ничего, кроме как ждать, поэтому мы стояли и беседовали о женщинах.
Мужчина из Ленстера высказал мнение, что ссоры между Мейв и Эйлиллом демонстрируют то, что неизбежно происходит, если женщине предоставить возможность командовать кем бы то ни было, кроме собственных рабов. Все ленстерцы были твердо убеждены в том, что самый никчемный из мужчин может управлять всем подряд более толково, чем самая наилучшая из женщин, разве что за исключением домашнего хозяйства. Я не мог с этим согласиться. Было время, когда весь мир следил за тем, как Ливия, жена Августа, правит величайшей из известных империй лучше любого мужчины, при том что она делала это даже не имея на то официальных полномочий или титула. А потом мир стал свидетелем того, как Калигула обращался с той же самой империей хуже, чем любая приличная женщина обращается со своей запачканной одеждой. Кроме того, я полагал, что случай Мейв и Эйлилла относился к совсем другой категории. Проблема Эйлилла была проста и состояла в том, что он был безнадежно влюблен в Мейв. Она тоже была в определенной степени влюблена в него, но соглашалась, чтобы он оставался ее мужем только на ее условиях. Эти условия означали для нее, в частности, всего-навсего свободу выбирать любого мужчину, которого она желала увидеть в своей постели, а также право по своему усмотрению править королевством Эйлилла, как своим собственным. Поэтому королю едва ли можно было позавидовать. Они были королем и королевой, и каждый имел свои земли и другие богатства, которые, как все знали, были равны, но Мейв оказалась более сильным партнером. Тем не менее я уважал выбор Эйлилла. Кроме того, следовало учесть, что Эйлилл вовсе не был невинной овечкой, а Мейв не была лицемеркой. Она позволяла ему совать нос в ее дела и довольствовалась лишь правом развлекаться с теми мужчинами, которые ей нравились. Впрочем, он также время от времени увлекался другими женщинами. Но эти связи были несерьезными, для него она всегда оставалась на первом месте. Эйлилл был высок, красив, богат и не слишком умен. Следует заметить, что он и не преувеличивал свои умственные способности, которых, впрочем, вполне хватало, чтобы сначала стать вожаком, а потом и королем. Он всегда преуспевал во всех своих делах. Правда, Эйлилл рассчитывал, что Мейв будет любить его одного, но вышло совсем не так, тем не менее, и здесь он был ближе к успеху, чем любой другой мужчина. Были такие, что презирали его за это, но большинство коннотцев уважали этот выбор и завидовали ему. Эйлилл не был трусом, что было необходимым качеством для мужа Мейв. Двор был полон историй об их последней схватке.
Мейв продолжала свирепствовать в зале, она была все еще в своей ночной шали, не заботясь о том, что выглядывало сверху и снизу, с распущенными волосами, спускавшимися до пояса. Ее зеленые глаза метали молнии, когда она с высоты своего немалого роста вопила, как какая-нибудь богиня грома. Эйлилл встречал ее ярость своими видами оружия, их голоса, сталкиваясь, как кимвалы, разносились по всему замку, заставляя слуг и солдат разбегаться в поисках укрытия. Иногда он заманивал ее в ловушку, иногда выжидал и слушал, отбивая ее бешеные атаки с помощью выверенной защиты, а затем внезапно контратаковал, когда она расслаблялась, не давая ей передышки. Те, кто наблюдал и понимал, что именно происходит, только одобрительно кивали. Эйлилл знал, что делает. Мейв не позволяла ни одному мужчине слишком докучать ей, поэтому Эйлилл не пытался завладеть всем ее временем и не удерживал ее. Она всегда возвращалась к нему. Он был достаточно умен, чтобы понять, что мир — это не ее стихия, поэтому чем дольше он длился, тем ужасней была последующая вспышка. Ему всегда хватало храбрости начать очередную схватку, если Мейв по каким-то причинам медлила и не нападала первой. Она буйствовала и набрасывалась на него, и в течение дня, а иногда и месяца, он стойко держал оборону, пока проклятия и оскорбления, касающиеся его чести, мужских достоинств, бесстрашия, бороды и всего прочего, сыпались на него, как камни с крутого холма в начале весенней оттепели. Затем, внезапно и без предупреждения, ураган стихал, и она смотрела на него уже с улыбкой, затем смеялась, клала руку ему на шею и прижимала к себе его голову. Вскоре по замку разносилось эхо их любовных вздохов и воцарялся мир до следующего раза, когда у Мейв случится очередной приступ злобы или Эйлилл заметит у нее признаки скуки.
Никто не сказал бы, что его задача была легкой, но Эйлилл в целом справлялся с ней неплохо, хотя даже он не всегда мог держать ситуацию под контролем. Мейв умела быть своенравной и дикой. Если ей нравился мужчина, она не делала из этого тайны. Она, конечно, не искала Эйлилла специально, чтобы показать ему его замену на следующую ночь, но и не считала нужным избегать его. Много раз ему приходилось поспешно ретироваться из ее комнаты под свист летящих предметов, брошенных вслед, с яростью в сердце, вызванной видом другого мужчины на его законном месте. Однако Эйлилл знал, что на следующий день она будет мило улыбаться, а он улыбнется ей в ответ. Должно быть, в его сердце кровоточили глубокие раны, но он оказался достаточно мудр, чтобы не показывать этого. Ей необходимо было знать, что для него важнее выполнять их соглашение и оставаться с ней, нежели прикончить своего очередного соперника. Почти всегда все завершалось мирно, и Мейв снова к нему возвращалась. Кто бы что ни говорил, но она просто хотела для себя того, что считалось привилегией мужчин. Она не ждала от Эйлилла верности, хотя и знала, что когда он кладет в свою постель очередную рабыню, то продолжает думать о ней, своей королеве. Так почему же он должен считать, что она не думает о нем, когда решает провести ночь с другим?
Жители Ленстера, сидевшие у костра, разошлись во мнениях, как между собой, так и со мной. С одной стороны, они полагали, что Эйлилл слишком слабоволен, чтобы подчинить себе жену, но, с другой стороны, большинство из них готовы были согласиться, что Мейв, скорее всего, вообще неуправляемая. У меня они интересовались, каковы женщины в тех краях, откуда я прибыл. Думаю, для них не очень важно было, правда ли то, что я рассказывал, ведь я мог сочинить все, что угодно, и они не заметили бы подвоха. Было желание поведать им о гомеровской Пентесилае, царице амазонок, убитой Ахиллесом, героем и кровожадным идиотом, или же о человеческих проделках богов, но я все же решил, что не стоит этого делать, и рассказал им о том, что знал из первых рук. Я рассказал им, как Ливия правила империей, позволяя Августу думать, что он это делает самостоятельно; о Клеопатре, одновременно соблазнившей и императора, и его главного соперника; а также историю Боудики, победившей самого великого Юлия, вести о которой дошли даже до Ирландии. Они аплодировали Боудике, но высказали сомнения в отношении Ливии. Подозреваю, что она показалась им более ужасающим подобием Мейв, хотя в этом была, конечно, доля истины. Обе они были могущественными и магнетическими женщинами, но нрав Мейв был изменчив, как западный ветер, она была подобна ребенку, стремглав несущемуся с крутого холма, в то время как сердце Ливии представляло собой камень, под которым жила змея, а сама она любила одну лишь власть. Воинам Ленстера истории о женщинах-воительницах были интересны, однако они не могли смириться с мыслью, что женщина может указывать мужчинам, что им делать. В целом они считали, что отношение римлян к женщинам было порочным. Когда я рассказывал о храмовых проститутках и блудницах Карфагена, они смеялись. Зачем же платить за то, что свободно дается и берется? Для них это было примерно то же, что плата за улыбку. Я не был в состоянии объяснить им порядок вещей, принятый в Риме, поскольку их словарного запаса для этого явно не хватало, а в их языке не было слов, позволяющих выразить то, что я хотел бы сказать.