— Не понимаю, почему он не мог пойти пешком, — заметил я, пытаясь управлять колесницей, при том, что мои локти постоянно натыкались на ребра Оуэна. — Тут ведь не очень далеко.

Оуэн сделал удивленное лицо и ответил моими собственными словами:

— Для чего идти пешком, если можно ехать верхом? — напомнил он.

— Для чего воину вообще ходить пешком? — задумчиво спросил Кухулин, не оборачиваясь.

Он произнес это таким тоном, что я просто не выдержал. Пора было поставить его на место.

— Ты превращаешься в маленького надутого зануду! — с чувством воскликнул я. — Еще немного, и тебя так раздует, что ты взорвешься. Если я услышу еще хоть одно из твоих напыщенных замечаний, то поверну лошадей и поеду домой.

Наступило молчание. На какой-то миг я подумал, что зашел слишком далеко, но все же праведное возмущение возобладало и мне стало все равно. Потом, когда молчание стало казаться слишком долгим, чтобы означать смущение, я понял, что они молчали просто потому, что не слушали меня. Кухулин уставился куда-то вдаль, словно находился на корабле посреди моря и высматривал, не появится ли на горизонте земля. Оуэн откинулся на край колесницы и что-то радостно напевал себе под нос. Я лягнул его в лодыжку. Он на мгновение скривился, после чего продолжил пение.

— Не понимаю, почему ты его поощряешь, — вполголоса пробормотал я.

Оуэн улыбнулся еще шире и сложил на груди руки так, что создавалось впечатление, будто он обнимается сам с собой. Его лицо выражало потрясающее довольство. Он мечтательно прошептал то ли мне, то ли ветру:

— Ты видел, что он сделал? Видел, как он разбил дышло колесницы?

Я заморгал, не зная, что и ответить.

— Это ведь был камень из пращи, а не молния с небес, — наконец произнес я, словно обращаясь к умственно отсталому.

Оуэн продолжал смотреть на меня отсутствующим взглядом.

— И он разбил чеку, а не дышло, — продолжал я. — Эта чека меньше моей ладони. А дышло, в отличие от большинства других деталей, толще твоей головы. Он не смог бы его разбить, даже сбросив с утеса, не говоря уже о том, чтобы расколоть камешком из пращи.

Оуэн улыбнулся и кивнул, после чего продолжил бормотать себе под нос:

— Разбил. Разбил слегу, словно сучок, больше так никто бы не смог.

Мне пришлось сдаться. Пока колесница мчалась по просторам Слиб Фуат, Оуэн сообщал Кухулину название каждой попадавшейся на пути горы, каждой речки и каждой долины, каждого дома, фермы и каждого мало-мальски приметного места, включая названия всех портов между Темайром и Кенанносом. Все это казалось мне невероятно нудным. В конце он показал на достаточно уродливую, но мощную на вид крепость, находившуюся по левую сторону, примерно в миле от нас. По словам Оуэна, это был замок трех сыновей Некты Скена. Бард сообщил мне через плечо снисходительно-менторским тоном, что сыновей этих звали Фойлл, то есть «Коварный», Фаналл — «Ласточка» и Туахелл — «Хитрый».

— А я Лири — «Ничем не интересующийся», — прорычал я. — Кроме разве что того, как это мать могла назвать своего сына «Коварным» и считать это хорошим началом его жизни.

— Давайте-ка заедем к ним в гости, — предложил Кухулин.

— Род Конора и сыновья Некты Скена враждуют между собой, — предупредил Оуэн.

— Это не кажется мне странным, — заметил я, собираясь повернуть лошадей.

— Поезжай вперед, — остановил меня Кухулин.

Я сделал незаметный знак Оуэну, показывая, что Кухулин окончательно спятил. Оуэн принялся корчить мины и показывать мне театральными жестами, чтобы я побыстрее поворачивал назад, после чего снова демонстрировал Кухулину лучезарную улыбку. Не знаю, каких грибов объелся Кухулин, но Оуэн явно тоже их отведал. Я глубоко вздохнул. Мне, человеку здравомыслящему, довелось оказаться в одной колеснице вместе с двумя сумасшедшими, и от этого я почувствовал себя более одиноким, чем Ариадна на Наксосе[4].

— Так говоришь, их там трое, — как можно более ласково напомнил я. — Сегодня такой прекрасный день. Давайте лучше поживем еще немного.

Оуэн выглядел так, словно мог вот-вот лопнуть от избытка драматизма.

— Их отец Лугейд погиб от рук ольстерцев, и с того дня между сыновьями Некты Скена и воинами Красной Ветви возникла ужасная вражда! — нараспев сообщил он.

— Если подумать, то ничего удивительного, — заметил я. — Тем более, нам не стоит ввязываться, не правда ли?

Кухулин спрыгнул с колесницы, и Оуэн проводил его возбужденным взглядом.

— Отведите меня к ним, — заявил Кухулин.

— Это опасно, — предупредил Оуэн, глядя на Кухулина плутоватым взглядом, казалось, говорившим, что небольшая опасность не может стать проблемой для такого отважного, мужественного, хорошо вооруженного и умелого воина, как он.

Получалось, что при этом полностью сбрасывались со счетов отсутствие опыта, детский возраст и маленький рост Кухулина, а также количественное превосходство противника. Кухулин одарил Оуэна благожелательной улыбкой:

— Именно поэтому мы здесь и оказались.

Разумеется, это явно не было той причиной, по которой я здесь оказался, но они меня не слушали. Возможно, мне удалось бы справиться с Кухулином, если бы Оуэн не подпитывал лестью его слишком высокое самомнение. Они оба не сомневались в героическом предназначении мальчика, и у меня просто не оставалось никаких шансов остановить их: Кухулин должен был погибнуть ради того, чтобы Оуэн смог сочинить об этом событии печальную песнь. Если я до того не удушу барда.

Мы подъехали к краю поля. Там начиналась мелкая речка, переходившая в огромное болото, тянувшееся темным пятном до самого горизонта. У источника, питавшего речку, был установлен один из столбов, использовавшихся для вызова противника на бой. Этих столбов в Ольстере было больше, чем чертополоха. Обычно их делали не выше человеческого роста, но этот оказался раза в два выше. С крюка на верхушке столба свисал деревянный обруч, покрытый ужасными оскорблениями, написанными огамическими знаками. Оскорбления предназначались любому, кто готов был бросить вызов хозяину обруча. Кухулин велел мне подогнать колесницу поближе к столбу, сорвал обруч и швырнул его в реку.

— А они его увидят? — спросил я.

На языке ольстерцев нет эквивалента латинской форме вопроса, предполагающей утвердительный ответ, а то я воспользовался бы ею. Еще лучше было бы использовать слово, означающее «отчаянно молю Зевса об отрицательном ответе».

— Ну конечно! — улыбаясь, уверил меня Оуэн. — Конечно, увидят. Он проплывет как раз мимо их замка.

— Я так и знал, что ты это скажешь.

Бить его я не стал, просто помрачнел и замолчал. Кухулин выпрыгнул из колесницы и растянулся на заросшем травой берегу.

— Разбудите меня, только если они придут все вместе, — предупредил он и погрузился в сон.

— О небеса! Умоляю! Только один раз! — пробормотал я. — Противник должен иметь подавляющее численное преимущество, иначе мы пропали.

Мы приготовились ждать, убаюкиваемые сопением Кухулина.

Сыновья Некты Скена не заставили себя ждать. Они достаточно быстро примчались, чтобы принять вызов незнакомца. Я посмотрел на них и сразу пожалел, что не захватил с собой бурдюк с вином. Все трое были облачены в шкуры очень больших свирепых животных, которые, вне всякого сомнения, сами издохли от страха при одном взгляде на эту троицу. Рыжие волосы, в точности цвета шкуры мюнстерского быка, густо покрывали их головы, словно плющ — ствол огромного дуба. Братья были безобразны, как задница Минотавра. Я понял, что пора самому о себе позаботиться.

— Быстрее хватай Кухулина, пока я подготовлю лошадей, — как бы между прочим, не разжимая губ, прошипел я уголком рта Оуэну, наблюдая, как вся троица мчится на нас в клубах пыли. — Хватай этого маленького придурка, засовывай его в колесницу, и мы попытаемся от них удрать.

Вообще-то глупо, что мне это пришло в голову. Оуэн даже не пошевелился. А потом было уже поздно.

— Кто бросил в реку наш обруч? — спросило у Оуэна одно из чудовищ таким низким голосом, что у меня начали ныть зубы.