Я чуть не сгорела со стыда. Я понимала, что бабушка говорит святую правду. С этого дня я научилась молчать, запомнив на всю жизнь урок бабушки, которая выругала меня за дерзкие слова.

— Болезнь — это болезнь, но люди любят чесать языки. Они и сами небось болели, но об этом помалкивают. Альберт в больнице, ему надо побыть там, чтобы вылечиться. И нечего чужим совать нос не в свое дело. Теперь тебе все ясно, вот и держи язык за зубами.

Я слышала о том, что бывают «дурные» болезни. В старом учебнике истории, сохранившемся у отчима со школьных лет, было написано, что какой-то король умер от «дурной болезни».

Я не очень ясно понимала, что это за таинственная болезнь. Я считала, что это так же дурно, как дурно быть бедным, или вшивым, или грязным. «Он умер от вшивой болезни», — говорила рыжая старуха.

А теперь отчим заболел королевской болезнью, — я это поняла и решила молчать; бабушка могла не беспокоиться.

Но еще долго после этого бабушка была молчалива и сдержанна со мной.

Бабушка, лучше матери знавшая городские обычаи, дала объявление в «Норчёпингс тиднингар»: «Сниму большую комнату». Несколько раз подряд перечитав объявление, я его вырезала. Подумать только, мы стали писать в газетах!

Мы собирались снять комнату, когда отчим выпишется из больницы. Ему обещали в сентябре работу на Вулкановском складе утиля.

— Господи, какое счастье, — сказала бабушка. — Я просто поверить не могу, что ему так везет.

В это время в нашем обиходе появилось новое слово. Слово, вызывавшее такое же чувство неуверенности и страха, как слово «безработный». Это новое слово было — стачка.

Раньше его употребляли редко. А тут летом началась стачка на бумажной фабрике.

Бабушка прочла в «Норчёпингс тидниигар», которую мать купила на улице, о том, как позорно ведут себя рабочие. О том, что они нанимают хулиганов и платят им деньги, чтобы те устраивали смуту. Здание одной из бумажных фабрик за чертой города пришло в полную негодность, и рабочие прокатного цеха отказались работать, пока его не отремонтируют. Они остановили станки, завалив их балками и бревнами. «Рабочие, очевидно, решили, что понимают больше инженеров, — добавляла газета. — Но рабочая сила всегда найдется. Каждый может научиться варить смолу и отжимать древесную массу». Это писал окружной судья. Бабушка его знала, она ткала для его жены.

— Он, поди, и рубашки сам надеть не умеет. Поглядела бы я на него, как он станет варить смолу, — смеялась бабушка.

— Если кому бастовать, так это нам, на Бруксе. Я заработала всего шесть крон за эту неделю. Пряжа никуда не годная, нитка то и дело обрывается, — серьезно сказала мать.

— Милая Гедвиг, выбрось это из головы, — предостерегала ее бабушка.

В одну из суббот, в конце июля, мы с матерью и отчимом шли по улице Бродгатан к центру Норчёпинга. Мы выкупили у Калле множество вещей и шли теперь в нашу новую комнату, снятую по бабушкиному объявлению. Сама бабушка решила еще раз попытать чудодейственную силу вод Сёдерчёпинга. Она собиралась провести там два месяца.

— Старуха разъезжает на мои денежки, на те, что получила от капитана, — заявил отчим.

— Не мели вздор. Эти деньги она давно потратила на тебя, — сказала мать.

Газеты были полны сообщений о стачке на бумажной фабрике.

— У меня теперь есть книжка, — сказал отчим и, остановившись посреди улицы, показал матери маленькую тоненькую красную книжечку.

Я поняла, что это какая-то важная книжка.

— У меня есть книжка, мне теперь все нипочем.

Книжка, могущественная книжка, которая может защитить человека! «Как изменился отчим», — подумала я. — Он совсем не такой, каким был раньше, когда я его так ненавидела. Вокруг него словно вдруг стало больше воздуха и света, чем вокруг матери. И к тому же он владел этой удивительной книжкой.

— Не вздумай только идти туда, где бастуют! Подожди, пока тебя возьмут на Вулкан, — угрожающе сказала мать.

— Спятил я, что ли? У меня ведь есть книжка.

Это была членская книжка профсоюза грузчиков. Первая увиденная мною профсоюзная книжка.

На улице столпились люди: бранилась немолодая супружеская пара.

Мы, вообще-то говоря, спешили, потому что нам предстояло забрать вещи у дяди. Мать ушла с фабрики, отчим еще не поступил на работу. Он вернулся из больницы накануне вечером.

День был теплый. Мать снова начала полнеть. Впервые в жизни отчим сопровождал мать по улицам города, несмотря на ее положение.

У нас был вид заправских франтов. Мы с матерью щеголяли в новых хлопчатобумажных платьях и голубых парусиновых туфлях. В ту пору это была самая дешевая обувь. Отчим красовался в новых молескиновых брюках и полосатой рубахе. Он купил себе большую шляпу, преобразившую его до неузнаваемости. Среди портовых рабочих была теперь мода на такие широкополые шляпы.

Мы подошли к толпе. Вблизи можно было разобрать, что происходит. Какой-то мужчина, отделившись от толпы, наступал на женщину.

— Ты купила всего на пять эре мыла для моих рубах, чертова баба! — кричал он.

Он был пьян, шляпа еле держалась у него на затылке; покачиваясь и брызгая слюной, он ходил вокруг женщины.

— Это Свен-Гармонист, — сказал отчим.

Мать тоже узнала крикуна. По субботним и воскресным дням он играл на гармошке в кафе.

— Я дал ей на мыло десять эре, а она купила всего на пять, — жаловался он развесившим уши зрителям. — А на остальные купила газету. Разве это дело для бабы? Лживая ведьма! Разве можно выстирать рубахи куском мыла за пять эре? Ей на все наплевать!

Он говорил, обращаясь то к окружающим, то к жене, которая стояла здесь же, пристыженная и сердитая, и держала в руке сумку, где поверх разных свертков лежала сложенная газета.

— Такая обманет тебя с первым встречным! Просит десять эре на мыло, а покупает на пять! — Тон у него был такой, будто он вот-вот расплачется.

Провинившаяся жена потихоньку исчезла, но пьяный даже не заметил этого.

Уходя, мы все еще слышали, как он вновь и вновь повторял зубоскалившим зевакам свои жалобы на жену.

Всю дорогу до новой комнаты, которой я еще не видела, мать с отчимом спорили о том, позволительно или непозволительно жене утаить пять эре на покупку газеты. Отчим считал, что это обман — покупать меньше мыла, чем положено, и утаивать оставшиеся деньги на газету.

— Кто солжет в одном, солжет и в другом, — строго заявил отчим.

— Вот именно, совершенно справедливо! — многозначительно сказала мать и погрузилась в зловещее и мрачное молчание.

Я чувствовала, что разговор принимает скверный оборот. Мне казалось, что отчим говорит матери страшные глупости, — говорит о лжи, когда дело идет о каких-то несчастных пяти эре. Как будто эта тетя не имела права купить за пять эре газету. Неужели им не надоест говорить о Свене-Гармонисте и его жене?

Наконец им, видно, все-таки надоело, они замолчали и до самого дома шли, углубившись каждый в свои мысли.

— Чистая комната, — сказал отчим.

— За нее надо платить шесть крон в месяц, — сказала мать.

— При хороших заработках как-нибудь выдержим.

— Да, если только ты получишь работу.

В голосе матери звучало сомнение; очевидно, несчастное мыло все еще продолжало пениться и мутить воду.

— Конечно получу, мне обещали; а в крайнем случае у меня есть книжка, я при первой возможности получу работу в другом месте.

Лицо матери немного просветлело, и она продолжала осмотр комнаты.

Впервые в нашем быту появились какие-то признаки современного комфорта. У плиты стоял столик для мытья посуды с полированной цинковой крышкой. Внутри столик был выкрашен голубой краской и заменял шкаф. Такой роскоши не было ни у кого из наших знакомых — ни у тети, ни у бабушки, ни у «состоятельных». Только в домах, где мать прислуживала, я видела на кухне столики для мытья посуды.

Стены были обиты дранкой и выкрашены в голубой цвет. Эта комната раньше служила кухней. В ней поставили печь и сдавали ее как жилое помещение. В этой части города трудно было сдать комнату с отдельной кухней: местные жители были слишком бедны.