Бабушка долго молчала задумавшись.

— Ты прочла всю библию?

— Нет, не всю. Дя… то есть папа и мама сердятся, когда я читаю библию.

— Сердятся? Бедное дитя! Что же ты раньше мне не сказала? Бедное, бедное дитя! А не говорил тебе этот человек, где сказано в библии о странствиях Христианина? Может быть, это апостол Павел?

— Нет, это не Павел, про него я читала, он такой скучный.

— Да простит тебя бог, дитя, он ведь любимый ученик господа нашего.

— А откуда ты это знаешь, бабушка? Где написано, что он его любимый ученик?

— Так ведь… так ведь он был язычником, а потом обратился.

— А я однажды дала на язычников пять эре.

— Павел был не такой язычник. Ему было очень трудно спастись, потому что он поклонялся другим богам.

— У этих язычников тоже были другие боги. Учительница рассказывала, что у них деревянные идолы и живут они в Китае, в Африке и в разных других местах.

— Где их только нет, — вздохнула бабушка и снова задумалась.

— Ты читала Откровение Святого Иоанна?

— Нет, а разве об этом есть в библии?

— Ну, конечно, дай мне библию, я тебе покажу. Наверное, там как раз и написано о странствиях Христианина, потому что эту книгу очень трудно понять.

Я достала библию. И с этого дня все время, пока бабушка оставалась у нас, восьмилинейная лампа неизменно горела в те часы, когда мать уходила доить коров. Бабушка подсаживалась поближе к лампе и открывала библию.

Я показывала главы, которые уже прочла, и призналась, что не могла одолеть книги Чисел.

— Значит, ты не знаешь родословия Иисуса, — сказала бабушка.

Я промолчала. Родословие Иисуса меня совершенно не интересовало. Я хотела узнать побольше о странствиях Христианина.

— А книгу Иова ты читала?

— Да, но это скучно, и пророки все такие злые, а Навуходоносор ел траву, а Даниил овощи, и стал толстый и жирный, а этот, который сидел в печке, мама думает, что он намазался чем-то и поэтому огонь его не тронул.

— Дитя мое! В библии надо искать бога! Пожалуй, твоя мать в самом деле права, тебе незачем читать библию.

— Бабушка, милая, я буду думать о боге. Прочти мне про Иоанна. Бабушка, дорогая, не говори маме, что мне нельзя это читать: она хочет выбросить библию. Бабушка, я буду молиться каждый вечер.

«Ангел сходит в наш чертог, три златых свечи зажег, книга божия в руках, имя божие на устах, усни с именем божиим на устах», — торжественно продекламировала я для вящей убедительности.

— А ты обещаешь становиться на колени и читать молитву вслух?

— Мама рассердится, она говорит, что кто молится вслух при других, только представляется нарочно. Она говорит, что, если ты несчастлив и не умеешь молиться про себя, ты должен уйти куда-нибудь и там громко воззвать к богу.

Вид у бабушки был расстроенный. В сенях послышались шаги, и она с не меньшей поспешностью, чем я, упрятала библию на место. Вошли мать с отчимом.

Когда мы поели кашу из ржаной муки и запили ее молоком — любимым лакомством бабушки, — отчим помог старухе стать на колени с таким видом, точно спускал на землю огромную тяжесть. Мать тоже казалась угрюмой. Я нашла, что у них слишком уж сердитый вид, и во мне проснулся дух противоречия. Мне вдруг стало жаль бабушку. Я подошла к стулу, на который она уронила скрещенные руки, и, упав на колени возле старухи, громко и раздельно прочла вечернюю молитву, не думая, конечно, ни о том, будет ли моя молитва услышана, ни о самом боге, а просто желая показать, что я на стороне бабушки. Бабушка испуганно посмотрела на меня и перестала молиться.

Ни мать, ни отчим не произнесли ни слова. Они сидели, точно два деревянных идола, не обращая внимания ни на меня, ни на бабушку. Вид у них был очень странный.

Только ложась в постель, бабушка сказала дрожащим голосом:

— Я не просила девочку, она сама.

Отчим хотел что-то ответить, но мать бросила на него предостерегающий взгляд. Я решила, что они ведут себя глупо, но испугалась. Ну что страшного я сделала? Я ведь знала, что мать иногда молится, я слышала, как она шепчет что-то про себя, но после молитвы лицо ее всегда мрачнело, точно она раскаивалась в том, что молилась, точно она чувствовала себя униженной или жалела о потерянном времени. Но мне она часто говорила, что я должна читать вечернюю молитву.

— По крайней мере это заставит тебя думать о другом, — добавляла она.

Не знаю, что она при этом имела в виду, потому что вообще она никогда не объясняла, чем, по ее мнению, заняты мои мысли.

Я часто молилась, придумывая для молитвы собственные слова.

— Ты не молишься, а попрошайничаешь, — говорила мать. — Смотри, не стань попрошайкой. Это, видно, у нас в роду — твоя прабабка, а моя бабушка, ходила по приходу с нищенской сумой, хоть и была замужем за крестьянином. С ней ничего нельзя было поделать. Такая у нее была привычка, потому что в жилах ее текла цыганская кровь. Никогда не попрошайничай, у тебя нет в этом никакой нужды. И особенно остерегайся попрошайничать у бога.

Мне очень нравилось, когда мать так говорила. Я могла бы слушать ее часами, но она не любила много разговаривать.

— Слышишь, что я говорю? Заруби себе на носу. — Эти интересные слова она говорила только тогда, когда бывала стройной и ловкой.

А теперь они с отчимом сидели и молчали.

Но я ведь не попрошайничала, я просто прочла обыкновенную вечернюю молитву.

Бабушка легла, отчим тоже разделся, молча вынес в сени свои носки, от которых шел всегда отвратительный запах, и улегся на диван. Но мать расхаживала по комнате, точно злой дух. Я чувствовала, что это неспроста: что-то случилось. Я не решалась раздеться, меня знобило, и все плыло перед глазами. Что-то случилось, — дело не в том, что я стала на колени подле бабушки, совсем не в том.

Наконец мать села у бабушкиной кровати.

— Как вы себя чувствуете, бабушка? Наверно, по ночам боли усиливаются? — ласково спросила она.

— Боли меня не оставляют, но бог поможет мне их перенести.

Мать помолчала. Я сидела в напряженном ожидании на матраце, постланном на полу. Вот сейчас оно случится. Но что? Громовой удар, что-то страшное, я это предчувствовала.

— Бабушка, а кто присматривает за домом, пока вы живете у нас?

— Метельщица Мина обещала мне заходить раз в день, я… я ей за это заплатила. Я хочу жить в мире со всеми, Гедвиг, я больше на нее не сержусь.

— За что же вам сердиться на нее, бабушка? Она больше нашего хлебнула горя.

Я почувствовала, что голос матери опять стал суровым, но мне так хотелось послушать о матери Ханны, что я не обратила на это внимания.

— Ханна тоже с нею, бабушка? Как она теперь выглядит? Вытянулась, наверное? А отросли у нее волосы? А платья нового ей не сшили?

— Нет, Ханна с ней не живет. Мать отдала ее в крестьянскую семью где-то здесь, в Викбуланде.

Голос бабушки звучал устало, у матери было расстроенное лицо. Сидя на кровати, она смотрела на старуху и о чем-то размышляла. Но теперь я думала только об одном: Ханна у крестьянина. Я вспомнила Альвара.

— Сегодня хозяину звонили по телефону, — сказала мать.

Бабушка молчала. Мать ждала какого-нибудь вопроса, но она продолжала молчать.

— По телефону сказали, что дедушка очень болен. Они хотят, чтобы вы вернулись домой.

Бабушка несколько раз глубоко вздохнула, ее вздохи странно прозвучали в тишине комнаты. Отчим тоже лежал тихо, словно совсем перестал дышать.

— Это, наверное, почки? Он всегда страдал почками, — тихо сказала бабушка.

— Они ничего не сказали, только просили, чтобы вы приехали как можно скорей.

— А кто звонил?

— Управляющий усадьбой, он звонил из Норчёпинга.

Больше бабушка ни о чем не спросила. Она не молилась, не вздыхала, не поминала имя божье, она молчала.

— Мы все устроим так, чтобы вы смогли завтра уехать домой, бабушка. Альберт отпросился у хозяина. Он поедет с вами. Если бы у меня были ботинки, я бы тоже поехала, дома вам понадобится помощь.