Швырнув ножницы на диван, мать встала и начала ходить взад и вперед по комнате. Я испугалась. Бабушка тоже. Мать ведь так страдала от бессмысленной необходимости рожать детей, обреченных на смерть. Она не выносила, когда кто-нибудь заговаривал об этом, а бабушка вдруг прямо так возьми и скажи.
— Впрочем, я даже рада, что дети умирают. Нечего сказать, хорошие задатки унаследовали бы они от Альберта. От отца, который всегда путается с другими и не дает тебе ни гроша, когда ты носишь его ребенка, — безжалостно продолжала мать.
Бабушка молитвенно сложила руки. Тогда мать пошла к двери.
— У меня нет никакой охоты молиться. Если, по-вашему, я такая грешница, можете уехать, я вас не держу. У вас есть Метельщица Мина и Ханна, дочь Альберта, они ждут вас в Вильбергене, — с горечью добавила она. Дверь захлопнулась.
Я плакала, сидя на диване. Бабушка тоже. Мы сидели и плакали вдвоем.
— И зачем только я это сказала, — рыдала бабушка.
— Да, бабушка, зачем? Мама столько плакала, — рыдала я. — Мама вовсе не грешница, она такая хорошая. Если не веришь, спроси у Ольги.
— Конечно, хорошая, это все знают, она лучше всех. И зачем только я сказала? Господи Иисусе, прости мое прегрешение!
Бабушка принялась молиться. А я стала ходить взад и вперед по комнате, как только что делала мать, отталкивая попадавшиеся мне под ноги свертки лоскутьев.
— Перестань молиться, бабушка, это гадко, очень гадко, когда молятся вслух, ты молись тихонько вечером, как я, не молись вслух. Это так противно.
Мать назвала имя Ханны, и мне страстно захотелось увидеть подругу, я просто не могла вынести бабушкиной молитвы. Я никогда не верила, что Ханна — дочь моего отчима, для этого она была слишком хороша.
Бабушка замолчала. Она сидела на диване, и слезы катились по ее старческим щекам. Но я была неумолима, я не выносила, когда люди молятся вслух.
Отправившись за матерью, я нашла ее у Ольги. У обеих были серьезные лица. Ольга отстирала занавеску и снова повесила ее на окно. Она выскоблила и вымыла пол в комнате и все время, пока бабушка жила у нас, покорно продолжала носить платье, которое ей подарила мать. Правда, стараниями малыша платье это уже приобрело довольно заношенный вид.
— Подумать только, она стала богомольной на старости лет. Вот и разбери этих стариков… Если Миа присмотрит за малышом, я сбегаю в лавку. Может, мне дадут в долг немного сахару и кофе, я скажу, что это для вас, мне они в долг не верят, а вам поверят, они думают, что у вас есть деньги. Это все потому, что Стенман такой чистый и нарядный.
Мать не могла удержаться от улыбки.
— Ну что ж, пусть думают, если хотят. У меня и в самом деле есть две кроны, только я боюсь их тратить. Боюсь остаться совсем без денег, мало ли что может случиться, — сказала она.
До сих пор не могу понять, для чего она берегла эти две кроны. Может, чтобы заплатить доктору, если понадобится. Но доктор берет пять крон.
— Как только Карлберг придет, я схожу в лавку. Ты увидишь, у нас в два счета запахнет кофе, и твоя свекровь перестанет ворчать.
— Пойдем, мама. Бабушка так расстроилась, она сидит и плачет.
Мать устало взглянула на меня, но поднялась и пошла.
— Прости меня ради Христа, Гедвиг, я не должна была так говорить.
— Я прощаю вас без всякого Христа, если тут есть за что прощать. Вы сами должны понимать, не моя вина, что дети умирают. Пока я здорова, никто из моих близких не голодает и не живет в грязи. Я-то забочусь о своем доме, — с ударением сказала мать.
Я решила, что мать дерзит бабушке.
Мать помолчала немного, бабушка по-прежнему сидела с несчастным видом.
— А теперь скажите, собираетесь ли вы купить у меня лоскутья? Мы трудились целую зиму, мне нужно подработать, вы сами знаете, каково жить в деревне, а Альберт и не думает экономить, тратит все, что попадает к нему в руки. Если вам лоскутья не нужны, здесь есть старушка, которая их купит. Самой мне шить негде, хотя это было бы очень кстати, — заявила мать, не обращая внимания на то, что бабушка еще не успокоилась.
— Старушка? — повторила бабушка. Подбородок у нее дрожал. — Ты хочешь продать их старушке? Милая Гедда…
Когда бабушка волновалась, она всегда называла мать «Геддой». Отчим говорил «Гедда», когда заводил очередную любовницу. Тогда «Гедвиг» исчезала, и появлялась будничная «Гедда». Так могли звать какую-нибудь деревенскую бабу: какая-то там Гедда, которая прислуживает, стирает, убирает и время от времени родит детей. Бабушка, правда, считала, что «Гедда» на слух как-то привычнее, чем Гедвиг, но все-таки говорила «Гедда» только по рассеянности, потому что мать не любила, когда ее так называли.
— Милая Гедда, какая старушка? Я же сказала, что сама возьму тряпки.
— Значит, вы их купите, — упрямо повторила мать.
Старуха поплелась за своей сумкой, напоминавшей по виду маленький чемодан, и вынула оттуда десятикроновую бумажку.
— Возьми, Гедда. — Ее узловатые руки тряслись, точно ей было противно притрагиваться к деньгам. — Возьми, Гедда. Да приидет скорей царствие Иисуса, да избавит нас от греховных денег, да настанет день, когда мы будем помогать друг другу, как сестры… Возьми же их.
— Здесь слишком много, бабушка, но я отработаю, — сказала мать и, взяв бабушку за руку, поблагодарила ее. — Только не стоит из-за этого называть меня Геддой. Без денег не обойдешься, бабушка, даже если на земле станет чуточку легче жить. В ожидании лучших времен без них не проживешь. Лавочнику мало имени божьего, ему надо еще кое-что.
Видно, мать очень рассердилась: никогда прежде она не говорила с бабушкой так сурово.
Ольга отправилась в лавку, захватив десятикроновую бумажку. Благодаря этой внушительной бумажке ей удалось взять продукты в долг и для своей семьи. Как она и обещала, по дому мгновенно распространился запах кофе. Но мать не повеселела. Я понимала, что ей не по душе тот способ, каким она получила деньги у бабушки.
Бабушка сидела на диване и молча нарезала лоскутья большими ножницами для стрижки шерсти, взятыми у хозяина. Узловатые пальцы бабушки не проходили в кольца обыкновенных ножниц.
Мать поджарила на плите кофейные зерна, и мы выпили по чашке чудесного натурального кофе, а потом я отнесла большую бутыль кофе отчиму и Карлбергу, которые веяли зерно на гумне.
Бабушка прожила у нас целую неделю после Нового года. Каждый вечер она пела псалом и читала молитву.
Она во что бы то ни стало хотела молиться на коленях, но ей было не под силу опускаться на пол и потом подниматься самой, — отчиму приходилось ей помогать. Поэтому она становилась на колени только в тех случаях, когда отчим бывал дома, а он не осмеливался отказать ей в помощи.
— Преклони свои колена перед господом, Альберт, — часто говорила бабушка.
Мне и матери она не решалась это предлагать с того дня, как я попросила ее не молиться вслух, а мать заявила, что бабушка не должна называть ее Геддой.
Отчим тоже никогда не становился на колени. Я чувствовала, что бабушка сердится на нас с матерью. Ей, видимо, хотелось, чтобы мы выходили из комнаты, так как она считала, что, не будь нас, Альберт бы ее послушал. Мать тоже так думала.
— Не стоит мешать им, — сказала однажды мать, когда мы были с ней в дровяном сарае.
Но в один прекрасный день, когда мать доила коров в хозяйском хлеву, а отчим ушел на конюшню, я рассказала бабушке про обитателей кольморденской хижины и про странствия Христианина.
— Ах, бабушка, если бы ты знала, какой красивый у них отец. Он похож… Он похож на Аладина.
— Кто такой Аладин?
— Это такой человек, у него была лампа, он ее потер, тогда появился дух и исполнил все его желания.
— Значит, Аладин был колдун, а тот, кто читает о Христе, не может быть колдуном.
— Он читал не о Христе, а о Христианине. Человек, который странствовал, назывался Христианином, и он поехал в долину отчаяния. Об этом должно быть написано в библии, только я никак не могу найти.
