Глухие старики, в ушах у которых все-таки были дырки, уже больше не занимали меня.

Но однажды со мной произошло что-то и впрямь удивительное.

Случилось это все на том же хуторе, куда по воскресеньям во всей красе являлись «образованные»; мать была все такой же усталой и безответной.

Еда меня не очень интересовала, а сидеть за обедом было настоящей мукой. И, если мне давали большой кусок хлеба, я могла целый день и не вспоминать о еде, лишь бы меня оставили в покое. Кроме меня, на хуторе не было других детей, там жили только старики и батраки-сезонники. Но приходили ребята с других хуторов, и жизнь тогда снова становилась прекрасной — в нашем распоряжении была целая лужайка, а это кое-что значило для того, кто вырос на задворках городских трущоб.

Ради еды, как я уже сказала, я бы не стала особенно стараться, но было одно лакомство, которое толкнуло меня на преступление: леденцы, самое соблазнительное лакомство 1902 года, — одинаково соблазнительное для бедных и для богатых. Из всех лакомств, выставленных в витринах магазинов, леденцы были самым любимым, а за ними уже шли орехи в пакетиках. Леденцы привлекали нас своим аппетитным цветом и красивой формой.

Не было других сладостей, которые имели бы такую же форму. Граненые конфетки таинственно поблескивали, и, казалось, их можно сосать целую вечность.

Была в леденцах какая-то щедрость, которая и привлекала детей, привыкших к ограничениям и скупости.

Однажды меня послали купить дрожжей на пять эре.

До лавки, где хуторские поденщики могли покупать в долг, было довольно далеко. До города было гораздо ближе, но я не раз слышала от матери, что детям опасно ходить туда. Даже городская застава таила в себе опасность. Здесь, около заставы, был цирк, а прямо перед цирком — весы, на которых крестьяне по пути к мясникам взвешивали телят. Тут же они и выпивали.

Дорога к лавке показалась мне ужасно длинной, да я и не привыкла так далеко ходить. В городе магазин находился ведь прямо на углу. Был жаркий летний день. Теплый воздух струился над полями. От самого хутора начиналась прямая и ровная дорога без единого деревца. Она казалась бесконечной. В кармане у меня ровно пять эре, ни одного эре лишку. На четыре эре дрожжей не купишь — торговец сразу догадается, что я припрятала монетку.

Изнемогая от жары и жажды, я дошла наконец до лавки и напилась воды у насоса, под которым стояло длинное корыто для лошадей.

На прилавке красовалась большая стеклянная банка с желтыми леденцами. Не знаю, может по дороге со мной приключился солнечный удар, но я совершенно хладнокровно купила на все пять эре сладостей и без дрожжей двинулась в обратный путь.

Я чувствовала, что совершила ужасный проступок, но не сознавала этого по-настоящему. Я знала, что не могу вернуться домой без дрожжей, и не вернулась. Как выпутаться из всей этой истории, я и понятия не имела, но тем не менее жадно сосала леденцы, отложив всякие размышления на потом. Я миновала несколько хуторов, вышла на Старую дорогу и, поскольку дорога вела к городу, пошла в этом направлении, хотя мне нужно было совсем в другую сторону. Наверное, я злилась, потому что мне пришлось проделать длинный скучный путь, вместо того чтобы пойти в ближайшую лавку около городской заставы.

Что делать в городе, я не знала. Может, зайти к кому-нибудь из «образованных» или к тетке, у которой я жила раньше, и попытаться раздобыть пять эре?

Я сознавала всю безнадежность такой попытки: тетка сама все брала в долг и никогда не имела денег, ими распоряжался дядя. «Образованные» же просто прогонят меня домой. Мне ведь еще не исполнилось и семи лет.

Подходя к торговым весам, я все еще сосала конфетки; их хватило до самого цирка. Весы были закрыты, цирк тоже, качели и карусель пустовали. Жутким одиночеством веяло от пестрого циркового реквизита, от зверей на карусели и таких таинственных, закрытых сейчас весов.

Я села на мостик, ведущий через ров к цирку, и принялась за последнюю конфетку.

Из Санкт-Анна, или из Дротхема, или еще откуда-то подъехал крестьянин. Он остановился у весов, вытащил ключ и открыл дверь. Потом перебросил с телеги на площадку весов маленькие узкие сходни и, распахнув клетку, втащил туда за хвост несчастного теленка, затем втянул его — на этот раз за уши — обратно в телегу. Теленок хрипло мычал, словно чувствуя, что его роковой час пробил (как оно и было на самом деле) и городской мясник скоро зарежет его. Я немного всплакнула о бедном теленке и совсем забыла про свое горе. Но тут мне пришло в голову, что бесконечно сидеть на мосту нельзя, и слезы моментально высохли.

Я стала раздумывать, глядя вниз, в щели между досками, на валявшиеся там папиросные окурки, билеты и всякий мусор. Вдруг меня осенила прекрасная мысль. Я никогда не была в цирке и, уж конечно, не имела представления о том, что бедняки еще со времен Рима всегда находили что-нибудь там, где развлекались богачи. Богатые так небрежны, у них ведь всего много.

А здесь между досками большущие щели, и люди наверняка роняют туда деньги. Во всех городах после каждого представления дети ползают под мостами и что-нибудь находят. Но я думала, что именно мне первой пришла в голову эта великолепная мысль.

Я сползла в сухой ров и забралась под мост. Даже темная лачуга всегда внушала мне страх. Тетка никогда не могла добром заставить меня спуститься за картошкой в противный сырой погреб, пока, бывало, не отлупит как следует. Она думала, что я ленюсь, а на самом деле я ужасно боялась этой мрачной пещеры. В погребе я дрожала, как в лихорадке, едва могла набрать корзину картофеля, и всегда после этого целый день мне было не по себе. Но теперь я забыла всякий страх, хотя под мостом было темно и валялся всякий хлам. Я была поглощена своими исследованиями. Ужи и лягушки, которые мерещились мне повсюду днем и ночью, с тех пор как мы переехали в деревню, словно перестали существовать. Я ползала под мостом, осматривая все вокруг дюйм за дюймом. И нашла монетку в двадцать пять эре. Это нисколько меня не удивило. Так и должно было быть. Не хватало еще, чтобы я ничего не нашла, после того как меня осенила столь блестящая идея!

Весь день я была сама не своя. А тут мир сразу стал другим, жизнь изменилась, — оказывается, можно устраивать свои дела без того, чтобы взрослые совали в них нос или стояли над душой, требуя на каждом шагу отчета! Теперь вполне можно позволить себе купить еще немного леденцов; но какой-то внутренний голос заставил меня пойти в город и купить сперва на пять эре дрожжей, а потом уже на двадцать эре чудесных булочек с корицей и сахаром. Леденцов я больше не покупала и съела только одну булочку. Так и не придумав, что сказать матери, я со всех ног пустилась домой. Было уже далеко за полдень, а матери нужен хлеб для отчима к послеобеденному кофе. Он всегда скандалит и ругается по всякому поводу! Почти всю дорогу домой я бежала.

Мать просто кипела от бешенства. Она успела испечь несколько лепешек и уже собралась на поле к отчиму. Увидев меня, она схватила большую розгу, которая была у нее всегда наготове. Известно, что розга необходима для воспитания, ведь и ее бил отец, и вот из нее вышла порядочная женщина. Правда, незаконнорожденный ребенок — своего рода минус, но это уж, наверное, результат того, что ее все же недостаточно пороли, и потому для меня она розог не жалела. К тому же на этот раз я пошла в город по запрещенной дороге и пропадала почти пять часов…

— За что ты хочешь меня бить? Смотри-ка что я принесла! — воскликнула я.

— Вот я тебе сейчас покажу «принесла»!

Я протянула ей кулек с булочками и пакетик дрожжей.

— Где ты была, дочка?

И я сразу же рассказала историю, которая придумалась сама собой. На меня напал «сумасшедший Оскар» (Оскар был деревенским дурачком, смирным и безобидным). Он побежал за мной, мне пришлось свернуть с дороги, я потеряла пять эре и плакала так горько, что какой-то добрый дядя дал мне двадцать пять эре. Тогда я побежала к заставе и купила дрожжи и булочки, чтобы матери не надо было печь хлеба.