Но Гедвиг не была такой решительной, как бабушка. У Гедвиг был незаконнорожденный ребенок, она много и тяжело потрудилась в своей жизни и привыкла склоняться и молчать перед богатыми и «образованными». Скоро у нее будет еще один ребенок, она очень устала, и у нее не было сил для возражений. Да и вообще разве можно перечить гостям? И мать продолжала возиться с ними вплоть до рождения малютки. Часть вещей перекочевала к городским ростовщикам: отчиму все больше нравились эти «Как здесь божественно прекрасно».

Малютка родилась в субботу, и бабушка осталась у нас на воскресенье. Был август, днем, как всегда, притащились «образованные», и встреча их с бабушкой — одно из самых приятных воспоминаний моей жизни. Бабушка надела очки на свой красивый нос (несмотря на свои семьдесят два года, бабушка была еще очень красива, а в свое время считалась одной из самых красивых работниц на фабрике в Норчёпинге и приходилась «образованным» какой-то очень дальней родственницей и задала прибывшим порядочную взбучку.

— У вас разума в голове не больше, чем у бродячей кошки, — сказала она, — раз вы уселись на шею людям, которые и без того получают мало, а работают много. Гедвиг лежит в постели, постель эту ей дала я, потому что вы ничем не помогли им, хотя так радовались, что ваш Альберт наконец-то женился. Она худа, как птичка, а ребенок, которого она родила, не весит и двух кило, — и все из-за вас, потому что она работала каждый день и могла бы хорошо питаться, если бы вы не объедали ее. Но уж сегодня-то во всяком случае вам здесь нечего делать.

«Образованные» только пожали плечами. Приемная мать Альберта умела разбираться в людях, хотя и не получила ни образования, ни воспитания. Захватив кулек печенья за двадцать пять эре, они отправились обратно в город.

Так мы избавились от них в то лето, и это была большая удача, потому что после родов мать поправлялась очень медленно. Врач сказал, что она слишком переутомлена и плохо питалась.

— Эти фабричные всегда так, — говорил он. — Живут на кофейной бурде и хлебе и медленно умирают с голоду.

Доктор знал, что моя мать работала раньше на фабрике, но разве он знал про «образованных»? Можно бороться против скверного питания фабричных рабочих, поставив этот вопрос ка открытое обсуждение, но с глупыми и чванливыми людьми ничего не поделаешь, приходится отдавать последнее «образованному» гостю!

С тех пор я и возненавидела состоятельных незваных гостей.

Есть другие люди, не такие образованные, не такие состоятельные, но с ними охотно делишься последним куском.

На том же хуторе, где мы принимали наших именитых гостей, жил высокий, совершенно глухой старик с черными как смоль бородой и бровями. Он страдал запоем, и несколько раз в году у него бывали приступы белой горячки. Жил он с женой на чердаке, как раз над нами. Фамилия старика была Ионсон, но все звали его Ионом, и, когда старик запивал, батраки говорили, что Ион «справляет свадьбу».

Меня непреодолимо влекло к этому высокому старику, который в трезвом виде был молчалив, как бревно. Долгое время я ходила за ним по пятам, но совсем не потому, что любила старика или интересовалась его «свадьбами», — я достаточно нагляделась на подобные «свадьбы», когда жила несколько лет у чужих людей в старых лачугах на севере.

Нет, мне во что бы то ни стало хотелось разглядеть вблизи уши старика.

В мою жизнь вошло что-то таинственное. Рядом со мной жил глухой человек, который говорил очень тихо и никогда не интересовался ответом, потому что все равно не мог его услышать. Только жена его умела двигать губами так, что он ее понимал.

Я не испытывала к старику ничего похожего на сострадание. Скорее я завидовала его загадочному физическому недостатку и твердо решила во что бы то ни стало рассмотреть эти странные ушные раковины, торчащие из-под черных волос. Я даже сочинила целую историю об ушах Иона.

Старик привык, что я ходила за ним по пятам, иногда даже угощал меня леденцами, а его жена, худая сгорбленная старуха, такая же черная, как и он, стала чуть приветливее ко мне, лишь бы угодить старику. Он так редко бывал ласков с кем-нибудь, а тем более со своей старухой.

Однажды я случайно наткнулась на старика, когда у него был запой. Увидев меня, он залепетал:

— Девочка, девочка…

Старуха только было собралась спрятаться в сенях, потому что спьяна старик всегда грозился убить ее, но замерла от изумления.

Тут старик увидел ее, начал кричать что-то о смерти и дьяволах, и старуха моментально исчезла.

Когда Ион, шатаясь, полез наверх в свою комнату, я последовала за ним. Я рассуждала так: в ушах у старика просто-напросто нет дырочек, и теперь-то я уж увижу это чудо. Быть может, у меня даже мелькнула тогда смутная мысль предложить старику просверлить в ушах дырочки. Ведь это совсем не трудно сделать, зато он будет слышать…

Старик подошел к столу и наполнил несколько стаканов. Что он в них налил, воду или водку, я не знала. Поставив стаканы на плиту, он чокнулся с воображаемыми собутыльниками, выпил, закричал и замахал руками, потом вышел на середину комнаты и опрокинул стул. Опорожнив один за другим все стаканы, он спокойно уселся у печки.

Я решила, что пора действовать, тихо подкралась к сидевшему с закрытыми глазами Иону и заглянула ему в ухо, потом в другое.

Там были дырочки. Я увидела обычные, как у всех людей, уши, и у меня сразу пропал всякий интерес к старику, захотелось поскорей уйти. Каморка была такая мрачная и грязная. Мне вдруг страшно захотелось очутиться в нашей чистой, светлой комнате, где накрахмаленные шторы, диван с желудями и вазы, в которых стоят листья.

Но уйти с чердака оказалось не так-то просто. Только я приблизилась к двери, как старик залепетал:

— Девочка, девочка…

Он был так страшен, что я не посмела сделать и шагу дальше. Теперь только, потеряв к нему всякий интерес, я увидела какой он страшный, противный и грязный, и к тому же я не забыла, как он грозил зарезать свою старуху и какой он вообще гадкий и злой. Я очень перепугалась и заползла в угол.

Ион снова начал чокаться и шуметь.

Я слышала, как внизу, в сенях, меня звала мать: она ведь послала меня за дровами, — но ответить я не посмела. Ходить за дровами было для меня хуже всего наказания. По мне, приятнее было целый день таскать траву с пастбища, чем принести в комнату одну-единственную охапку дров. Носить дрова — что может быть скучнее? Но сейчас я поклялась себе наполнить дровами целый ящик и делать все, о чем попросит мать, только бы выйти отсюда. Мать окликнула меня еще несколько раз, но я не отзывалась. Старик мог задушить меня, а если бы мать узнала, что я была здесь, она бы непременно меня выпорола.

Старик снова уселся у печки. Каждый раз, когда он терял равновесие и падал со стула, он отчаянно ругался и так колотил кулаками в стену, что отваливались большущие куски штукатурки, а в углу надо мной столбом поднималась пыль. Так прошло несколько часов. Сгустились сумерки, и старик наконец свалился на пол и захрапел. Тогда я тихонько выскользнула на улицу, пробралась к дровяному сараю и вошла в комнату с охапкой дров как раз в ту секунду, когда мать всерьез собиралась начать поиски. Она крепко схватила меня за волосы.

— Я ходила в поле к дя… к папе, — тотчас поправилась я, пытаясь умилостивить ее.

— Зачем он тебе понадобился?

— Его там не было, я не знаю, где он, — ответила я, чтобы избежать дальнейших расспросов.

— Не смей больше уходить из дому без разрешения, а то я тебя выпорю, — лицо у матери было злое и строгое.

Остаток дня я неутомимо носила дрова и даже не заикалась о послеобеденном кофе, хотя от голода сводило живот.

— У, чертов старик с дурацкими ушами! — бормотала я.

В следующий раз, когда старик опять начал буйствовать, прибежала старуха и попросила Гедвиг «одолжить» на время девочку, которая так хорошо умеет обращаться с ее пьяным мужем.

Но Гедвиг не «одолжила» девочку, она только спросила, не рехнулась ли старуха после всех справленных Ионом «свадеб».