Отчим снова утратил хорошее расположение духа, и то еще в этот раз его хватило надолго. Он входит, швыряет старую шляпу на кровать и садится за стол. Мы с матерью тоже садимся.

Мать очищает картошку и сначала накладывает большую порцию отчиму.

Я чищу себе картошку сама. Я терпеть не могу селедку с картошкой, но не смею заикнуться об этом, чтобы отчим не начал пререкаться с матерью. Это уже случалось не раз, когда я отказывалась от еды. Запах селедки внушает мне отвращение. Каждый раз, когда я ем эту соленую гадость, у меня на носу проступает пот. Но селедка — самое дешевое блюдо, и нам приходится ее есть.

Я не переношу ничего соленого. Когда однажды на пасху мне дали яйцо, за столом разгорелась страшная ссора из-за того, что я не хотела его посолить.

— Пусть ест, как ей нравится, — сказала мать.

— Черт знает что за фокусы! Никогда такого не видывал, только еду переводит зря. Научи девчонку есть, как все люди.

— На свете еще много такого, чего ты не видывал, — раздраженно отвечает мать.

— Пусть посолит яйцо или убирается из-за стола! — кричит он.

И тут, как это иногда случается с матерью, на нее находит приступ безудержного гнева.

— Нищий скряга! — кричит она. — Ты похож на свою «благородную» тетушку! — И, схватив яйцо, она швырнула его в лицо отчиму.

Он в ярости начал было подниматься, но мать закричала на него:

— Нечего вскакивать, а не то я запущу тебе в голову чем попало! Я покупала яйца и до того, как встретилась с тобой, и сумею одна прокормить девочку!

Ссора была ужасной. Мать сунула мне бутерброд и велела уйти, а когда она выпроваживала меня за дверь, я услышала крик отчима:

— Забирай свое отродье и катись к черту!

Отродье — это относилось ко мне.

После этого скандала я не смела больше привередничать. Правда, в тех редких случаях, когда матери удавалось побаловать нас яйцами, я ела так, как мне нравилось. При этом я неизменно испытывала мучительное чувство: это было такое лакомство, что мне было жаль проглотить его сразу, как простой кусок хлеба, но, смакуя яйцо, я сидела как на иголках, поминутно ожидая окрика.

Отчим никогда не бил меня, даже пальцем не тронул ни разу за все время нашего бурного совместного житья. Свою злобу он вымещал на матери, бранясь, а иногда пуская в ход кулаки.

Эта несправедливость была мучением моего детства. От физической боли я страдала гораздо меньше, чем от несправедливости, которую не выносила. Пожалуй, мне было бы легче примириться с побоями. Когда мать, бывало, хвастала, что отчим ни разу меня не «тронул», я очень на нее сердилась.

— Тебе опять что-нибудь не по вкусу? — внезапно спросила отчима мать. Ее раздражение еще не улеглось, а у него был недовольный вид.

— Что ты пристала? Мешаю я вам, что ли? Может, мне вообще нет места за столом.

— Идиот!

На некоторое время водворилось молчание. Отчим съел целую гору картошки и выпил молоко. Теперь он принялся за хлеб с маргарином. Я не любила маргарина, да его и не хватало на всех.

«Кто работает — тому побольше и получше», — постоянно внушала мне мать. Эта мудрость так глубоко врезалась в мое сознание, и я восприняла ее так односторонне, что мне вообще казалось, будто только мужчины работают и должны получать лучшие куски.

В последующие годы эта мудрость едва не довела меня до голодной смерти. Но подобную прописную истину не так-то легко вытравить из сознания.

Мой дед с материнской стороны был суровым отцом и мужем. Мать часто рассказывала мне о нем. Если дети принимались за еду прежде, чем он сам брал в руки ложку, их прогоняли из-за стола. Если они начинали есть селедку со спинки, а не с брюшка, их секли за обжорство.

В хижинах торпарей и в крестьянских усадьбах витала тень Лютера — Лютера, который, опираясь на священное писание, объявил жестокость богоугодным делом и призывал крестьян вершить волю божию вместо священников. На воспитании и нравственном облике паствы его учение сказалось только в том, что разум и души людей выходили из подобной обработки еще более мрачными, ожесточенными и одурманенными, чем когда над ними трудились священники.

Рассказывая о суровости своего отца, мать всегда добавляла, что все-таки не следует быть таким жестоким, даже если веришь в бога. — «Я никогда не буду обращаться так с моим ребенком», — говорила она, ободряюще глядя на меня. И все же мать многое унаследовала от своего сурового отца. Бедняки так нуждаются в авторитетах.

В детстве я постоянно слышала, как, рассуждая о воспитании, взрослые твердили, что надо быть «порядочным» человеком. Никто не объяснял точно, что значит быть порядочным. Этот порядочный, потому что он умывается и причесывается, тот — содержит дом в чистоте, а вот этот — не пьет. Все «состоятельные», конечно, считались порядочными.

И вот я сижу и, обливаясь потом, жую селедку. Мать и отчим тоже молча жуют, изредка бросая друг на друга косые взгляды.

— Карлберги хотят взять девочку на воскресенье к своим родственникам, — говорит мать.

— Это еще зачем?

— Не знаю, — равнодушно, отвечает мать.

Какая она все-таки странная: только что так хорошо говорила с Ольгой, согласилась меня отпустить и вообще… Я перестала есть. У деда я, наверное, заработала бы порку, потому что на тарелке остались красноватые, с тухлинкой, кусочки селедочного брюшка.

— Это Карлберг договорился с тобой?

— То есть как это договорился?

— Очень просто. Разве не ты останешься за няньку, пока господа будут разъезжать с нашей барышней.

— Боже мой! Вечно ты что-нибудь выдумаешь! Я уж неделю не видела Карлберга. Меня об этом сегодня попросила Ольга, а малыша они берут с собой, они для того и едут к родным, чтобы его показать.

— Хм, нашли, что показывать. (Отчим терпеть не мог грудных детей.)

— Девочка поедет с ними, ей надо бывать среди детей. И довольно об этом, — решительно заявила мать.

— Что ж, мое дело — сторона. Пожалуйста, если хочешь, чтобы девчонка набралась вшей и продрогла. До Кольмордена два часа езды. Воображаю, что у них за родня. Какие-нибудь цыгане и ютятся небось в лачуге.

— Бывают люди похуже цыган, — многозначительно заметила мать.

Взяв шапку, я выскользнула из комнаты. Поездка была делом решенным, мать сама это сказала, и теперь пусть их ссорятся сколько угодно.

Но мать и отчим снова помирились.

Принарядить Ольгу и ее малыша матери оказалось гораздо труднее, чем меня. У меня все-таки было платье из шотландки, хотя я из него выросла, были ботинки, которые, правда, поизносились и стали малы; но с Ольгой дело обстояло совсем плохо, а с Карлбергом и того хуже. Целую неделю мать кроила и шила, а когда отчим начинал ворчать, заявляла, что Ольга не может ехать к зятю в грязной рубашке. Что подумает родня Карлберга о соседях Ольги, у которых не нашлось для нее приличной одежды.

Самолюбие матери проявлялось в своеобразной форме. По-моему, это было благородное самолюбие: если хочешь сберечь собственную честь, никогда не допускай, чтобы твои соседи выглядели бог знает как, — помоги им, чем можешь.

— Карлберг настоящий оборванец, но это меня не касается, — дипломатично заявила мать. — А Ольга должна быть чистой и опрятной, и малыш тоже.

— Карлберг замерзнет на козлах в дырявой шапчонке, я дам ему свою шапку, — сказал отчим.

— Делай как знаешь, мне все равно, — сдержанно отозвалась мать.

— Неужто он собирается ехать в деревянных башмаках? Тогда нельзя отпускать с ним девочку, — заявил отчим.

— Конечно, в деревянных, других-то у него нет. Был холостым, ни о чем не заботился; теперь женат, а надеть ему нечего, — с презрением сказала мать. Я понимала, что она умышленно наговаривает на Карлберга, чтобы не вызвать ревности отчима.

В воскресенье Карлберг облачился в куртку, шапку и парадные ботинки отчима. На Ольге было платье, извлеченное из узла с тряпьем и переделанное матерью, и башмаки, которые мать совсем сбила, потому что у них были какие-то странные прямые подметки. Правый и левый башмак различают только богатые люди. Ольга повертела башмаки, надела тот, который мать сбила вправо, на левую ногу, а левый — на правую, потом надела их как полагается, но они все равно были ей тесны.