После полуночи пришел отчим. Он не был у нас с тех пор, как привез мебель.
Залезая по узкой лестнице, он так сильно грохотал и ругался, что я проснулась и увидела, как побледнела мать. У Вальдемаров еще не спали: наоборот, ссора была в разгаре, и до нас доносилось каждое слово.
Швырнув в угол промокшую сумку, отчим плюхнулся на стул; с него ручьями стекала вода.
— Проклятый чердак!
Мать шикнула на него. Внизу Вальдемар кричал что-то о старых грехах, о «твоем» и «моем», о хуторах и бедных батраках, о рыжих волосах и заячьей губе.
Отчим качался на стуле — он был совершенно пьян. Потом, порывшись в карманах, вытащил большой кулек и бросил его мне. В кульке были красивые карамели.
— Возьми с-сумку и выт-т-тащи пак-кет, — пробормотал он, заикаясь, потом достал из кармана губную гармошку и принялся наигрывать вальс.
— Ты что, с ума сошел? Ведь уже поздно! — Мать разворачивает пакет, и я вижу, как дрожат ее руки.
— Поздно? Они все равно лаются, как собаки. Что, великан Вальдемар не поладил со своей бабой? Из-за чего они ссорятся?
Он продолжает играть на гармошке. Играет и смотрит, как мать возится с пакетом.
— Перережь веревку, черт тебя побери!
Мать наконец развязала веревку. В пакете оказалась пара новых ботинок для меня и клетчатая ткань на платье, тоже мне. Это была так называемая шотландка, очень модная в то время.
Даже самый пропащий мужчина и тот знает путь к сердцу женщины. Мать так и просияла, но я не обрадовалась и притворилась спящей. А он потом даже не спросил, понравились ли мне его подарки. Да его и не интересовала моя благодарность. Мать тоже не заставляла меня благодарить его. Отчим смотрел только на мать, и подарок он принес для нее. Лучшего подарка и не могло быть, он это прекрасно знал.
— Не играй больше, — попросила мать. Она снова стала красивой.
— Из-за чего это внизу ругаются?
— Не знаю, чего-то не поладили.
Я завернулась в одеяло и заплакала. Я любила теперь всех людей, кроме матери и отчима. Пекарь был гораздо лучше их, а Вальдемар был лучше всех. Ханна, Ханна, а ведь ты по-прежнему живешь рядом с моим божеством! И хозяйка хорошая, она просто рассердилась на мать. Ну вот, теперь и отчима начало тошнить — оба они одинаковые. Как будто они на улице. Утром обязательно убегу к Ханне в богадельню.
А внизу ссора становилась все ожесточеннее.
— Я немного перехватил пива, надо постараться, чтобы меня вырвало, — сказал отчим. — А ты здорово растолстела, Гедвиг, когда ты ждешь? — Он постепенно трезвел.
Я снова задремала — и проснулась, когда отчим с лестницы крикнул хозяевам, чтобы они заткнулись. Разъяренная хозяйка посоветовала ему лучше смотреть за потаскухой, на которой он женат, а то к ней ходят другие мужчины. Отчим вбежал в комнату и, как безумный, бросился к матери. Хмель все еще бродил в нем.
— Это Вальдемар! — крикнул он. — Это Вальдемар!
Тогда мать тоже закричала. Я услышала, как по лестнице снова поднимается Вальдемар, и замерла. Все произошло так неожиданно. Ночь напоминала мрачный дьявольский шабаш, на котором хозяйка была самой отвратительной ведьмой из тех, что я видела на пасхальных открытках.
Отчим схватил мать за длинные волосы. Она ударила его в лицо, а он свалил ее с ног. Я заревела.
Но тут подоспел Вальдемар. Он обхватил отчима поперек туловища и, вытащив его из комнаты, подтолкнул к лестнице.
— Я честный человек, хотя моя баба рехнулась, понимаешь? Как тебе не стыдно подозревать Гедвиг, она вот-вот должна родить! (Я запомнила его слова, точно их выжгли в моей памяти раскаленным железом.) Неужели ты думаешь, что я такой негодяй? А сам-то хорош! Все время, что они живут здесь, торчал у своей девки! Думаешь, мы не знаем? Лучше не показывайся здесь больше, не то я переломаю тебе руки и ноги.
И оба исчезли во дворе.
Через несколько часов они вернулись обратно. На этот раз обошлось без криков, хозяйка не издала больше ни звука, отчим и Вальдемар, видимо, как-то поладили друг с другом, но мать чувствовала себя скверно. Хотя было только пять часов утра, мне пришлось одеться и последовать за Вальдемаром, который шел на работу. Он так и не прилег в эту ночь. По пути на фабрику он должен был показать мне, где живет акушерка, с которой мать заранее договорилась. «Добрая фрекен», на которую мать бесплатно стирала.
Я надела платье, которое мать выпросила у кого-то в городе, и чистый передник. Клетчатая материя и новые ботинки остались лежать в углу.
На улице шел дождь. Мы прошли немного по мокрой дороге, и Вальдемар взял меня за руку.
От акушерки я пойду прямо к бабушке. Так мы и шли — большой усталый мужчина и я. Когда мы добрались до места, где ему надо было сворачивать к фабрике, он вытащил из кармана маленькую черную книжечку, к которой был прикреплен огрызок карандаша, и что-то написал на листке бумаги.
— Твой отец не позаботился об этом, так вот: если фрекен не окажется дома, прикрепи эту бумажку к двери, — он порылся в своем большом грязном кошельке и дал мне десять эре, потом похлопал меня своей огромной ручищей по плечу и велел поторапливаться.
Мне очень понравился Вальдемар. Я люблю его и теперь, хотя он давно умер.
Фрекен жила у заставы, в маленьком красивом домике. На калитке я прочла: «Фрекен Франссон, акушерка».
Открыв калитку, я прошла маленький дворик, усаженный колокольчиками и душистым горошком, и постучала в кухонную дверь. Она была заперта, никто не откликнулся. Тут я заметила на двери бумажку. На ней было что-то написано, но так неразборчиво, что я никак не могла прочесть. Потом я все-таки разобрала по слогам: «…в Ютериет». Это такой пригород. Ага, значит она пошла к кому-то в Ютериет. Там должен родиться ребенок. И, вытащив засаленную бумажку, написанную Вальдемаром, я повесила ее на ржавых гвоздиках, торчавших в двери.
Дождь перестал, но я совсем промокла и не замерзла только потому, что все еще было душно и по-прежнему гремел гром. Я присела на ступеньку крыльца, усталая и измученная после бурной ночи, не в силах идти еще куда-то в Вильберген, к бабушке. Я заползла под одну из скамеечек на крыльце и заснула. Разбудила меня фрекен.
— Давно ты лежишь здесь? — в руках она держала бумажку Вальдемара.
Я не могла ответить.
— Твою мать зовут Гедвиг Стенман?
— Да-а, она сейчас больна, у нее будет ребенок.
— Вы довольно далеко живете. Сколько до вас идти?
— Это недалеко, в поселке индивидуальных застройщиков.
Она что-то забормотала о том, что остался еще по крайней мере месяц, что еще слишком рано.
— Когда ты уходила, мать лежала? Она была очень больна?
— Да, дяд… отец ударил ее, и она совсем заболела.
— Пойдешь со мной и покажешь дорогу, — быстро сказала фрекен.
— Мне надо идти к бабушке, мне не разрешают быть дома, когда мама рожает, — сказала я.
— Дойдешь до перекрестка, покажешь дорогу. Ну, пошли! — Она дала мне большую булку, собрала в сумку инструменты, вымыла лицо, торопливо съела кусок хлеба с маслом, и мы отправились в путь, оставив на двери записку, куда ушла акушерка.
Это была та самая фрекен, которая приходила к матери, когда она рожала в комнате у Старой дороги. Теперь мать жила уже не на ее участке, но она все-таки согласилась прийти. До нашей акушерки было не ближе.
У нас уже не было кофе, красивых штор, большой уютной комнаты и бабушки, всегда знавшей, что следует делать, когда рождается ребенок, — всего того, что имелось в комнате у Старой дороги. Но фрекен, должно быть, очень любила мать, потому что пришла к ней принять третьего ребенка, хотя мы жили уже совсем в другом пригороде.
Я не могла заставить себя полюбить фрекен. Я всегда ставила ее в прямую связь с болезнью матери. Стоило ей прийти, и все переворачивалось вверх дном. Меня обязательно выгоняли. Некоторые женщины говорили мне, что ребенка приносит фрекен. Но я никогда этому не верила, хотя вовсе и не задумывалась над тем, как рождаются дети. Их появление я считала естественной необходимостью, одним из тех несчастий, к числу которых я относила также злых учительниц, скверных мужчин, которые бьют жен, и женщин, которые вдруг становятся толстыми и вечно охают. Я долгое время думала, что у всех полных женщин, как бы стары они ни были, скоро появится ребенок. Я боялась женщин с большими животами. Даже полицейского, который стоял на углу в предместье, где мы жили, я ужасно боялась не столько из-за его сабли и формы, сколько из-за большого живота. Мне казалось, что полицейский с таким животом вдвое опаснее. А еще я боялась всех толстых стариков.
