На другой день мать вернулась домой в поношенных парусиновых туфлях, купленных за пятьдесят эре у процентщика Калле. Вторую пару ботинок она принесла в пакете. Задора ее хватило ненадолго.
Как-то, неделю спустя, я засиделась у пекаря и пришла домой поздно. И тут-то я увидела наконец Вальдемара. Он шел с работы и, по обыкновению, нес большую бутыль. Я знала, что в ней патока. Это был невероятно высокий и толстый мужчина с широким, совершенно белым лицом и маленьким, почти незаметным ртом. Веснушек у него не было. Он присел на доски около порога, потому что ни хозяйки — его жены, ни дочери не было дома, а ключ они забрали с собой.
Я уселась подле него, поскребла в голове, спрятала свои черные ноги под подол юбки и попыталась завести с ним разговор. Он сразу понравился мне, и я захотела хоть немного разузнать о сахарной фабрике.
Он весело поздоровался со мной, вынул изо рта табак и, не переставая плеваться, отхаркиваться и вытирать губы тыльной стороной ладони, сказал:
— Не слишком ли поздно для такой маленькой женщины, как ты? Ступай-ка лучше наверх, твоя мать уже, наверно, дома.
Но я продолжала сидеть, пропустив его слова мимо ушей. Где-то вдалеке погромыхивал гром, собирались тучи. Вечерело, стояла удушливая жара. Мой сосед в сумерках казался таким огромным, наверняка это он изготовляет самые большие сахарные головы, которые я видела в лавке, — сахарные головы с отверстием на самой макушке, так что верхний кусочек можно повесить на рождественскую елку. У меня в комоде хранились три таких кусочка. Мать всегда покупала макушку, — она говорила, что сахар там самый твердый и потому экономный. Самый верхний кусочек с дыркой доставался мне. Теперь я хотела попросить Вальдемара делать эти дырки немного поглубже, тогда и маковки для рождественской елки станут побольше.
— Дядя, это вы делаете сахарные головы? — начала я.
— Ну что ты, нас там много, — ответил он дружелюбно.
Вот так разочарование! А я-то думала, что он один приходит в какую-то белую комнату и обтачивает там сахарные головы, а за свою работу получает сироп, который приносит домой. Теперь уже не стоит и говорить о дырках. Я чуточку отодвинулась — от него очень плохо пахло. В поселке индивидуальных застройщиков от всех людей плохо пахло — сказывалась нехватка воды. И дождя уже давным-давно не было.
— Как только пойдет дождь, твоя мать сможет прийти сюда постирать, — говорила лавочница. Но дождь все не шел, а я, разумеется, не становилась чище. От меня, вероятно, тоже скверно пахло, но от Вальдемара пахло просто ужасно, и я не стала продолжать разговор. Между нами встали грязь и зловоние. Мне не хотелось, чтобы он увидел мои ноги, но сидеть близко от него я тоже не могла. Съежившись в комочек, я примостилась на самом краю доски.
Он казался мне большой усталой горой. В сумерках он напоминал огромный темный камень. Он опустил голову на грудь и, должно быть, уснул. Я тоже очень устала, потому что торчала в теплой пекарне до тех пор, пока пекарь не отправил меня домой, собираясь лечь спать.
Молнии то и дело рассекали небо. Кругом ни души.
Вальдемар ошибся — матери не было дома. Она нашла работу на новостройке, убирала там и могла задержаться до ночи.
Вслед за Вальдемаром задремала и я, и мы услышали, что подошла мать, только когда она пожелала нам доброго вечера. В руках она держала большой пакет.
— Ты ведь не видел, как я живу, пойдем к нам, я согрею чайник.
Не так-то легко было взобраться громадному Вальдемару по узкой лестнице. Мать оставила дверь открытой. Она разожгла камин, и когда в комнате стало тепло, от Вальдемара пошел такой дух, что мать побледнела. Я тоже испугалась, но не из-за запаха: я боялась, как бы она не оскандалилась.
Она спустилась на минутку вниз подышать чистым воздухом, а меня попросила присмотреть за чайником. Ну вот, очень хорошо, что она ушла; я следила за чайником и накрывала на стол. В пакете оказался пшеничный хлеб и другие вещи, которые мать вынимала так, что Вальдемар их видел. Немного студня, несколько соленых огурцов, рассыпчатый сыр, два передника и платье, которое ей, верно, дала для меня какая-нибудь фру. Оно показалось мне очень нарядным, завтра можно будет приодеться.
— Кажется, ты не плохо обходишься и без мужа, Гедвиг, — сказал Вальдемар и обмакнул в кофе большой кусок пшеничного хлеба.
Мать промолчала.
— Вот уж не думал, когда мы работали вместе у Хольста, что ты придешь ко мне снимать комнату, — продолжал он.
Мать помрачнела.
Они поговорили немного о том о сем, и я стала уже совсем засыпать, как вдруг услышала:
— Есть у тебя банка? Давай налью патоки. У нас ведь ее много, да я еще могу принести.
Мать подала банку, и он налил в нее вязкую, серовато-черную жидкость. Наконец-то! Теперь уж я не спутаю с патокой еловую смолу! С этим я и заснула в своем углу на не убранной с самого утра постели.
Меня разбудил страшный шум. В узких дверях стояла хозяйка и так орала, что вместо одной нижней губы у нее появилось как бы целых три. Вальдемар по-прежнему молча сидел на стуле, мать тоже молчала. Из-за спины хозяйки выглядывало любопытное лицо дочери.
— Тут тебе не фабрика, отсюда ты живо вылетишь! — кричала хозяйка. — Завтра же проваливай! Нечего отбивать чужих мужей! Меня не проведешь! Тебе что, все еще мало? Вон тебя как разнесло, еле ноги передвигаешь. А ты ступай вниз, Вальдемар, и вот что я скажу: у тебя ни гроша не было за душой, но я вышла за тебя. А теперь стоило мне уйти из дому, как ты воспользовался случаем. Я все понимаю!
Вальдемар и мать молчали. Девочка начала реветь, хозяйка тоже разревелась и обозвала мать проституткой.
Тогда мать вскочила. Я видела, как она рассвирепела. Она что-то лихорадочно искала, потом схватила нож, которым резали хлеб. Тут я тоже закричала.
— Гедвиг, перестань, уж ты-то должна ее хорошо знать, — сказал Вальдемар, отнимая у матери нож. Тем временем хозяйка бросилась к столу и вдребезги разбила банку с патокой, чашка тоже полетела на пол.
— Выведи вшей у девчонки и следи за своим мужем! — крикнула она.
Тогда Вальдемар схватил жену сзади за шею и так рванул кожу на затылке, что лицо ее перекосилось. Рот растянулся до уха, глаз превратился в узкую щель, а веснушки на одной половине лица удлинились и стали продолговатыми.
— Заткни глотку, проклятая ведьма, а не то я спущу тебя с лестницы! — закричал он. — Я проработал восемнадцать часов, а ты бегаешь по своим кумушкам, да еще берешь с собой ключ. Выходит, я должен сидеть, как дурак, и ждать, пока ты соизволишь вернуться? А потом еще ругаешь людей, которые тебе ничего худого не сделали! Гедвиг тоже только что пришла домой. Две недели я оставался сверхурочно, чтобы немножко подработать! А ты? Что ты делаешь? Залезаешь в долги, за которые меня наверняка упрячут в тюрьму!
Он продолжал держать ее за шею, а девочка, перестав кричать, в ужасе глядела на перекошенное лицо матери.
— Отпусти ее, — сказала мать, — отпусти и уходите отсюда. В любую минуту может явиться Альберт, он сказал, что собирается сегодня прийти.
Стало тихо. Мужчина выпустил свою жертву, и они стали спускаться вниз по лестнице.
Я уже совсем проснулась. Патока растекалась по полу, и скоро придет он. Все сразу померкло. Так вот, значит, почему мать накупила столько вкусных вещей! Я захныкала.
Мать ничего не сказала, села на диван и уставилась отсутствующим взглядом на патоку и разбитую банку. Что-то застучало по просмоленной картонной крыше — пошел дождь.
— Не плачь, Миа, мы постараемся уехать отсюда, — сказала она наконец и, подойдя ко мне, погладила по голове. Я не ответила.
Мать соскоблила с досок сироп, который еще мог пригодиться, и вымыла пол: шел дождь, поэтому можно было позволить себе такую роскошь. Потом она постелила диван на двоих, прибрала в комнате и стала ждать. Я изо всех сил старалась не заснуть, злилась на мать за то, что она сидит и ждет, но усталость после всех волнений взяла свое, и я заснула, хотя внизу продолжали ссориться и время от времени доносился громкий угрожающий голос Вальдемара.