Я подумала, что и раньше все это знала, и, ничего больше не сказав, низко присела. Только я успела выйти на школьный двор, как зазвенел звонок. Пробежав мимо детей, как будто их вовсе не существовало, я направилась прямо к Ханне. Теперь я была уверена, что она жива, — так сказал мой новый бог.

А в богадельне шла настоящая война.

Четыре старухи в сенях так орали друг на друга, что ни одна из них наверняка не слышала, что кричит другая. Тут была и Метельщица Мина — большая толстая женщина с розовым и гладким лицом, хотя ей давно уже стукнуло пятьдесят. Ссорились из-за Ханны.

— Может девчонка, если ей уже восемь лет, попроситься выйти за нуждой? Может или нет? Так почему же я не имею права вздуть ее? Разве она не моя дочь? — кричала Мина.

— Чучело гороховое! Хоть пожалела бы бедняжку! — орала маленькая тощая старуха. — Стыда у тебя нет! Будто не знаешь, какая у тебя тяжелая ручища! Вернется фру, она тебе покажет!

Я знала, что «фру» — заведующая. Стало быть, сейчас ее нет, а Мина избила Ханну. Я отошла немного в сторону, чтобы они не заметили меня. Нужно подумать, как выручить Ханну. Она лежит теперь где-то, ее избила Мина. Страх снова овладел мною. Мой новый бог здесь уже не властен, а старого я всегда считала только карателем и больше ничем.

— Ты и сама частенько забываешь выйти за нуждой, хоть ты и старая карга! — закричала высокая старуха и, сжимая кулаки, подошла к Мине. — Ты грязная, вонючая калоша, вот ты кто! Не понимаю, о чем только думал бог, когда послал тебе ребенка! Тебе впору быть крючником! Наверняка переломала девочке ребра.

Тут я необдуманно закричала во все горло и бросилась в дверь. Вперед, вперед, через большой зал, вверх по лестнице, снова вниз — и на кухню! А там сидела Ханна! Я сразу увидела, что она плачет, но может двигаться, она — ест! Около нее стоит женщина, держа чашку с молоком, в которую Ханна макает ломоть пшеничного хлеба.

В этот день в богадельне все шло шиворот-навыворот: на кухне, в женском отделении, где сроду не показывался ни один мужчина, стоял высокий, сутулый старик. Он тоже наклонился к Ханне, разговаривая с ней шутливым «детским» голосом. Ханна ела, время от времени всхлипывая. Кормившая ее женщина говорила как-то странно, и ее никто не понимал. У нее были белоснежные волосы, белые ресницы и брови, а глаза красные, как у кролика. Ей не было и тридцати лет.

— Ханна, Ханна! Фрекен отпустила меня и позволила пойти к тебе! Тебя она тоже на сегодня отпустила! Фрекен нисколечко не сердится, ты не бойся! — выпалила я. — Так сказала фрекен. А я теперь останусь с тобой.

Ханна покраснела и вырвала чашку из рук женщины-альбиноски. Наверно, ей стало стыдно, что я видела, как ее кормят. Старик повернулся ко мне:

— Какая добрая девочка, как это хорошо с твоей стороны. Ханне очень скверно, Мина, она… — Но тут он, видно, вспомнил, что Мина все-таки мать Ханны, и, ничего больше не сказав, вышел из кухни.

Ханна рассказывала потом, что старик явился как раз, когда Мина била ее за то, что она пришла домой мокрая.

— Все потому, что это заметил моряк Шоквистан, иначе мама ни за что не стала бы меня бить, — всхлипывала Ханна. — Но Шоквистан все время ругает маму, говорит, что она глупая и что ее дети тоже никогда не поумнеют. Поэтому-то мама так разозлилась и поколотила меня. Она бы, наверно, убила меня, но тут пришел дядя Берг и вышвырнул маму отсюда, а другие женщины помогли ему. Потому что, когда мама сердится, она может убить. Забила же она до смерти кошку, на которую разозлилась…

Меня очень заинтересовало все, что я услышала.

Здесь, видно, привыкли считать, что человек может поступать, как ему вздумается: разозлился на кошку — взял и убил ее. Вошла альбиноска и пролепетала что-то непонятное. Вдруг с нее свалился передник. Тогда она захихикала, подхватила его и сказала что-то Ханне. Та в ответ высунула язык. Я никогда не видела, чтобы Ханна так вела себя.

— Ей кажется, что мужчины только о ней и думают, потому что она все время теряет передник. Она сама развязывает тесемку десять раз на день и кричит: «Тэн-тэн-тэн, мей-мей-мей!»

Ханна со злостью передразнивала несчастную женщину с белыми, как у зайца, волосами и в самом деле очень некрасивую. В комнату вошла одна из тех старух, которые ругали Мину в сенях, и увидела альбиноску с передником в руке.

— Ты опять торчишь здесь со своей дурацкой тряпкой! Пошла вон! Ты подаешь дурной пример детям! — И маленькая кривобокая старуха вытолкала несчастную идиотку в сени.

Я не могла понять, что она сделала плохого и что тут особенного, если даже мужчины думают только о ней одной? Но Ханна хитро мне подмигнула. Я видела, что в отсутствие фру она чувствовала себя здесь совершенно свободно; это была совсем другая, новая Ханна, знавшая массу таинственных вещей, о существовании которых я и не подозревала.

— Ну как ты теперь себя чувствуешь, Ханна? — спросила маленькая старушка, выгнав приветливую альбиноску.

Да, Ханне здорово досталось, Мина жестоко избила ее. Но у меня тотчас мелькнула мысль, что она к тому же еще чуточку притворяется. Так оно и было. Как только старушка, прихрамывая, вышла из комнаты, Ханна прошептала:

— У нее водятся деньжонки, понимаешь, и она всегда дает мне монетку, когда кто-нибудь есть в комнате, чтобы позлить остальных старух, у которых нет ни гроша.

Не так-то легко было Мине воспитывать детей в богадельне. Имей она хоть малейшее представление о том, что такое воспитание, она несомненно отчаялась бы, а так она только твердила, что Ханна принадлежит ей, а это было неоспоримо. Ханна родилась в богадельне, и старухи простояли тогда всю ночь под дверью комнаты, ожидая ее появления на свет.

Все, кто был зол на Метельщицу Мину, — а таких было большинство, потому что Мина была самая молодая из них, каждую субботу ездила на рынок и ей были еще доступны некоторые радости жизни, а на долю других оставались только боль и горечь, — все эти враги Мины брали Ханну под защиту каждый раз, стоило Мине открыть рот, чтобы сделать дочери замечание.

С таких мелочей обычно и начинались самые большие скандалы в богадельне, которые не мог прекратить никто, кроме «фру».

Но сегодня «фру» не было дома.

Я повела Ханну в старый заросший сад. Деревья стояли, усыпанные еще не спелыми плодами, рвать которые было строжайше запрещено; яблоки принадлежали председателю муниципалитета.

Но Ханна преспокойно сорвала несколько зеленых яблок, и я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло. Никогда в жизни не посмела бы я сорвать зеленое яблоко с дерева, что росло возле нашего дома, и так небрежно отдать его подружке. Никогда еще возле тех домов, где я жила, не росло сразу по нескольку яблонь.

— Тебе очень больно? — Мне захотелось снова увидеть Ханну несчастной и зависимой от меня, хоть я и поняла уже, что у нее и без того довольно защитников.

— Не особенно. Хочешь посмотреть?

Она расстегивает свою неизменную кофту, снимает ее, задирает на голову грязно-серое белье и стоит так, освещенная солнцем, маленькая и худая. Грубый пояс юбки врезается в голое тело. На коже, туго обтягивающей ребра, видны следы каждого крючка кофты. Ханна чудовищно худа.

— Тебя что, совсем не кормят? — спрашиваю я.

— Конечно, нет. Да я никогда и не хочу есть, я ем только по субботам, когда мы с матерью бываем в городе, — говорит она небрежно и прибавляет: — Погляди сюда…

На спине у нее большущая шишка — след мощного кулака Мины, а по сторонам — синяки от старых щипков и ударов.

— Вот здесь болит, на спине. У матери такая тяжелая рука… А это один старик, он щиплет меня изо всех сил, как только увидит. Посмотри, — она поднимает маленькую худую руку — подмышка совершенно черная.

— Бабушкину сестру избили так, что вся спина была в крови, и она утопилась. Расскажи обо всем фрекен, пока они тебя совсем не убили, — говорю я, объятая ужасом. — А не то я сама скажу.