Урок кончился, а Ханна так и не пришла.

Я сразу же побежала ее разыскивать. Никто не захотел мне помочь. Ребята стояли группками и хихикали, а один мальчик крикнул мне вдогонку, что Ханна пошла домой за сухими штанами.

— У нее нет других штанов! — злорадно заорала дочь старшего работника.

Но я даже не слышала их насмешек. Меня душило отчаяние. Я была уверена, что Ханна умерла. Я не слышала звонка и убегала все дальше от школы, шарила в кустах около уборной, ползала по глубокой канаве. Долго бродила я по проселку и кричала, а потом спросила у встречного мужчины, не видел ли он девочку в длинной юбке и с маленькой косичкой. Нет, он не видел, но если я из школы, то звонок уже давным-давно был. Я изо всех сил помчалась обратно. Может, Ханна вернулась за время перемены?

Потная, раскрасневшаяся, я вбежала в класс, когда все ребята уже сидели на местах, держа перед собой грифельные доски. Но я никого не замечала, даже учительницу, я видела только, что моя скамейка пуста и Ханны нет.

— Садись на место, Миа. Возьми доску и списывай цифры.

Я машинально повиновалась, достала свою доску и замерла, уставившись в одну точку. Учительница больше ничего не сказала. Она даже не подошла ко мне посмотреть, написала ли я что-нибудь, и ни слова не спросила о Ханне. И вдруг я начала ненавидеть учительницу. Минут через десять я уже ненавидела ее так сильно, что мне хотелось вскочить, царапать ей лицо и щипать до тех пор, пока она не попросит меня разыскать Ханну, сходить в богадельню и узнать, не пришла ли она домой. Ханна наверняка лежит мертвая у железнодорожного переезда, где однажды нашли ребенка и где как-то задавило крестьянина из чужого прихода. А может быть, ее загрызла собака из сада торговца, мимо которого ома ходит домой? Ведь собака такая огромная и злая, что о ней даже писали в газете «Эстгётен»!

Я сидела молча, все больше распаляясь ненавистью к недавно горячо любимой учительнице за ее равнодушие к несчастью Ханны. Я знала, как боялась Ханна собаки торговца, и часто провожала ее мимо сада, — я-то нисколько не боялась собак с гладкой шерстью. А эта была гладкая, как теленок. Зато как я боялась собак с длинной шерстью! Представляю, как страшно было Хание возвращаться той дорогой. А фрекен хладнокровно разгуливает по классу да еще сердится на Ханну за то, что с ней стряслось.

Я твердо решила, что, как только кончится урок, пойду снова искать Ханну и не вернусь в школу до тех пор, пока не найду ее. Прозвенел звонок, а моя грифельная доска была чистой — я не написала ни одной цифры и так спешила, что бросила доску прямо на скамью, где она и осталась, свидетельствуя о моей небрежности.

Но только я собралась бежать, раздался голос фрекен:

— Подойди-ка сюда, Миа, я хочу поговорить с тобой! А вы, дети, выйдите!

Я остановилась. Ненависть еще пылала во мне, но этому голосу нельзя было не подчиниться. Я так резко повернулась в дверях, что столкнулась с девочкой и расшибла ей нос. Девочка разревелась. Сама я даже не почувствовала боли, хотя щека еще несколько дней после этого оставалась синей и долго болела.

— Как это случилось? — спросила учительница.

Девочка только всхлипывала. Я же считала, что она сама виновата: все, кто плачет да еще жалуется, — сами виноваты.

— Кровь идет из носа? — снова спросила фрекен.

Боже милосердный!.. Я молча топталась на месте, а девочка захныкала:

— Кажется, идет…

Я подняла передник и довольно сильно провела им по ее носу.

— Не идет! — закричала я. — Пойдем к насосу, смочим холодной водой! — И я потащила ее в коридор.

Нос все-таки был в плачевном состоянии. Фрекен тоже пошла с нами — проверить, не кровоточит ли он; и мне пришлось просить у девочки извинения.

— Нужно обязательно извиняться, если сталкиваешься с человеком, — сказала фрекен серьезно.

— Извини меня, — пробормотала я, дрожа от злости и нетерпения. Всякий извинился бы на моем месте.

Мы с фрекен молча вернулись в пустой класс.

— Миа… — Фрекен посмотрела на меня и снова замолчала. Молчание длилось довольно долго.

— Я пойду, — наконец не выдержала я.

— Куда?

— Искать Ханну. Она теперь уж, наверно, мертвая. Ее переехал поезд или искусала собака Хольмста.

— Ты считаешь, что Ханна правильно поступила? И, по-твоему, хорошо, что она не вернулась в класс?

— Ханна всего боится. Она ведь такая трусливая.

— Да я и не сержусь на нее. Но тебе, Миа, следует быть послушнее.

Та-а-к. Я сразу успокоилась. Опять старая песня. Сейчас мне всыплют. Я снова начала ненавидеть учительницу. Она такая же, как все, такая же, как мать. Но мать иногда оставляет меня в покое и не колотит, хотя другой раз и следовало бы поколотить. Но что же я теперь-то сделала? Не писала цифры? Да разве можно писать, когда дрожат руки, а цифры на доске так и прыгают вверх и вниз? Разве можно писать, когда под колесами поезда лежит мертвая Ханна?

— Ты слышала, что я сказала? Надо сдерживать себя, Миа. Ты любишь Ханну, но ты должна позволить Ханне быть Ханной — она никогда не сможет стать такой, как ты.

Я не поняла, что она хотела этим сказать, но взбучки наверняка не будет. Что же тогда будет? Что-нибудь другое? Чего я прежде не знала?

— Я должна поискать Ханну, она больше никому не нужна, — сказала я.

— Ты решила уйти без разрешения. Почему? Почему не спросила меня? А я надеялась, что ты попросишь разрешения, Миа.

Тут я совсем растаяла. В самом деле, почему я не попросила разрешения?

— Разве я злая?

— Нет, нет! — закричала я.

— Тогда почему же ты не попросила у меня разрешения, прежде чем пойти? Я ведь видела, что ты задумала уйти.

— Тот, кто просит, никогда ничего не получает. Никогда, никогда! — У меня перед глазами все время стояла прежняя учительница со спицей в руке.

— Меня ты никогда ни о чем не просила.

Это было гораздо хуже побоев, этого я никак не могла понять. Что же со мной будет?

Теперь я не ненавидела и не любила ее — я просто боялась. Она напомнила мне того страшного бога, про которого я читала в бабушкином молитвеннике. Бога, который видел в темноте. Бога, который ходил по белому свету, карал всех и жил как тиран. Бога, который мог делать все, что ему вздумается, и никто не осмеливался ему перечить.

Я испугалась. И, как всегда в таких случаях, мысли начали проясняться. В самые отчаянные минуты ко мне приходили особенно ясные мысли. У меня был чрезвычайно развит инстинкт самосохранения.

— Фрекен могла сама попросить меня поискать Ханну, — сказала я покорно, хотя внутри у меня все дрожало и горело от нетерпения и страха перед тем, что должно вот-вот произойти, а также от мысли, что я все еще сижу в классе, трачу даром время и не разыскиваю Ханну.

В дверь начали заглядывать ребята — перемена слишком затянулась. А фрекен все сидела, уставившись глазами в одну точку, на лице у нее горел темный румянец. «Злится, — подумала я. — Теперь все кончено, Ханна умерла».

Я поднялась, чувствуя, как у меня похолодели щеки.

— Да, Миа, я могла попросить тебя, — услышала я голос учительницы. — Но ты должна научиться не отчаиваться заранее и не вбивать себе в голову всякие нелепицы. Ханна не умерла. Просто она очень застенчива и стесняется прийти в школу. А теперь, прошу тебя, сходи в богадельню (так назывался дом для бедных) и все о ней разузнай. На сегодня ты свободна.

Я сразу забыла сурового, карающего бога. Что у него общего с моей учительницей? Она — новый бог, которого никто прежде не знал! Но что нужно делать, когда стоишь перед новым богом? Я не знала… Мне бы надо просто уйти, но как уйти, ничего не сказав?

— Пора звонить на урок, — донесся до меня голос фрекен.

А я все медлила. Что же все-таки сказать?

— Я не знаю, я… я… прошу прощения… — смиренно пробормотала я.

— Хорошо, Миа, но это лишь простое соблюдение правил вежливости. Впрочем, я понимаю тебя. И все же не надо слишком часто просить прощения. Это так легко может войти в привычку. Ведь тот, кто часто просит прощения, очевидно часто и поступает неправильно.