Несколько слов о том, что такое поэзия, как я её себе представляю. Поэт всегда находится в поле напряжения. Экзистенциальный поэт – в поле перенапряжения. Напряжение это возникает между тайной и истиной. Между тайной и истиной – напряженное пространство. Иногда оно стягивается в точку. Эта точка – поэт. Поэт, который подвинется от тайны к истине, скорее всего, превратится в пророка или исследователя, ученого.
Поэт, который подвинется от истины к тайне – должен замолчать. Потому что тайну лучше и прочнее всего хранит молчание. Правда, он может захотеть что-то сказать о тайне. Но тогда он попадет в ту самую ситуацию, о которой когда-то сказал Ф. И. Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Это обнаружение тайны, которая пытается рассказать о себе словами – трагично, это такая трагедия, которую трудно вынести. И тогда напряжение может погубить того, кто пытается сделать то, чего он пытаться не может, оставаясь поэтом.
Поэт обречен, судьба у него такая, жить между тайной и истиной. Илье Рейдерману это удается. И всё, что скажет поэт, а пуще того – что он не скажет, а что умный читатель, или слушатель услышит и увидит в том, что он сказал – в этом и состоит его призвание.
Я сказал о кровном родстве философии и поэзии. Философ находится там же, где поэт. Он – в том же поле напряжения. Чем он там занимается? Он, вообще говоря, должен выразить условия, при которых тайна может себя раскрыть, а истина – сохранить в себе тайну. Вот это и есть призвание философа. Он не устраняет поле напряжения, в котором живет поэзия, а пытается подняться над ним, понять, отчего оно напряжено. Он не может стать поэтом, потому что тогда он может перестать быть философом. Но, оставаясь философом, он должен ощутить в себе главный вопрос, то главное страдание, что должно стать предметом его ума и чувства. И это, может быть, является главной проблемой, как для философии, так и для поэзии.
Мы знаем, что М. Хайдеггер в конце жизни пришел к тому, что философия исчерпала себя и должна уступить место поэзии. Возможно, в этой хайдеггеровской мысли заключены и тайна, и истина. Возможно, поэзия воспримет философию в себя так же, как философия воспринимает в себя поэзию. И они станут одним и тем же. Сейчас этому многое мешает: посторонние влияния, различие языков, традиций, культур. Но, всё это возможно, и, мне так хочется надеяться, когда-то осуществится. Ведь, вспомним, так все и начиналось когда-то. Философы были поэты, поэты были философы. Отсюда традиция: Державин, Баратынский, Тютчев, Бродский, Рейдерман…
Закончу шуткой: Илья Исаакович нелециприятно прошелся по современным средствам общения, которые став электронными, потеряли тепло пишущей руки и слезу, капавшую на написанные слова. Да, все так. Но познакомились мы с Ильей Исааковичем благодаря Фейсбуку.
Владимир Натанович Порус
доктор философских наук,
профессор НИУ ВШЭ
И судьба получает объём
Комната
Вхожу. Сажусь к окну, сосредоточен.
Стекло. С аквариумом схож мой куб,
в котором, отгороженный от ночи,
как рыба, бьюсь, пока сорвётся с губ
пузыриком взлетающее слово.
…Оно уходит – неподвластно мне,
беспечное (ни стен ему, ни крова!),
забыв меня – безмолвного – на дне.
1964 г.
«Поднимается небо всё выше…»
Поднимается небо всё выше —
и меня поднимает.
Словно бы я внутри воздушного шара,
детского, голубого шара,
только очень большого..
Весна.
«Он был не человек – бродячий цирк…»
Он был не человек – бродячий цирк,
собрание чудес, чудин, чудачеств.
Он случай оседлал, как мотоцикл,
и – вверх по стенке – догонять удачу!
Вертел своих фантазий колесо.
Жонглировал словами вдохновенно.
…А в перерыве – закрывал лицо.
Ведь занавеса лишена арена.
1963 г.
Зеркало
1.
Зеркало – обезьянка —
мой повторяешь жест!
Зеркало – ты изнанка
горестей и блаженств.
Люди и годы – мимо.
Но, как всегда, – в глаза
сморит неумолимо
бледная полоса.
2.
Рассекает пространство полоска
посеребренного стекла.
Всё так просто – и слишком уж плоско.
А ведь целая жизнь протекла!
Может быть, отраженье лживо?
Зеркала научились лгать?
Всё бесплотно. А было бы живо,
если б время застыло, как гладь
стекленеющая. Чтоб память
стала домом, а не тропой.
Чтоб как зеркало, жизнь обрамить
и поставить перед собой.
Но мгновенье, жизнью согрето,
улетает путями света.
Отраженья, как льдинки, тают.
Не простившись со мной, пропадают.
1964 г.
3.
Это – я? Не подать и виду
что узнал. Но встречаю взгляд.
Вот, что в зеркале было скрыто:
тот, кем был полвека назад.
Ты, выходит, уже мой предок?
Ну а я со временем бьюсь.
Жил как мог – но тебя не предал,
новой встречи с тобой не боюсь.
И зеркальная эта полоска —
зыбкий времени водоём.
Это я там дымлю папироской.
И судьба получает объём.
3.05.15.
Мост
Скрипят ступеньки деревом и снегом,
и над мостом, как светофор, звезда,
и, паром занавешивая небо,
проносятся ночные поезда.
Простые доски тянутся в пространстве,
покрыты льдом, как схваченный поток,
и говорят о страсти дальних странствий
под стук колес и бег скользящих ног.
И мост качается, почти взлетает,
и над мостом, как светофор, звезда.
И в дымном ветре километры тают.
…Проносятся ночные поезда.
(Середина 1950-х)
Бедный Йорик
Над человеком времена – шутили.
И он шутил, пытаясь разобраться.
Скажи, не тесно ли тебе в могиле,
которую б теперь назвали братской?
Осуществить призвание – хоть вчерне!
А то ведь будущих веков историк,
глядишь, поднимет твой беззубый череп,
и грустно улыбнётся: бедный Йорик!
