Тогда пришел врач, который ко мне хорошо относился и говорит: «Придется вам ехать с грузовой машиной». А вы знаете, дороги там…

К. М. А санитарная машина на четыре койки была?

М. Ф. На четыре, да. Двухэтажная.

К. М. Это было в Семлеве?

М. Ф. В Семлеве. Куда-то они, видимо, передвигались вперед, за войсками.

Положили в грузовую машину. Солдаты какие-то вещи накидали туда, и ехать до станции — это было что-то кошмарное. Я губу закусил, и — вытерпел.

Посадили в пульмановский большой вагон. Там солдаты немецкие были. Привезли в Вязьму.

К. М. Сколько в этом госпитале пробыли?

М. Ф. Боюсь сказать.

К. М. Неделю?

М. Ф. Больше. Недели две, наверно, пробыл.

Приехали в Вязьму. Всех немецких солдат вынесли и закрыли дверь. Я один остался в вагоне. Представляете мое состояние? Бросили. Морозы начинаются большие. Думаю: «Придет какая-нибудь сволочь, преступник, и всё, никто и знать ничего не будет». Не знаю, сколько прошло времени, мне показалось — очень долго. Наконец дверь открывается: «Генерал!» — «Я». Поговорили. Забрали на носилки, положили в санитарную машину.

К. М. Здесь уже в санитарную?

М. Ф. Да, в санитарную машину положили. А, считай, этой-то ноги у меня нет, а на эту сапог я не надел, так я был замотан, что сапоги все время в руке держал. Солдат говорит: «Генерал», — и так на сапоги показывает чего-то. Я говорю: «Гут, гут». А он, видимо, спрашивает: «А тебе на чёрта сапоги?», — и забрал эти сапоги. Я думаю: «Черт с тобой, все равно уже теперь».

Привезли в госпиталь. Опять Вязьма. Громаднейший зал, — не знаю, что за здание было, — человек пятьдесят, если не больше, лежит раненых. И тут, смотрю, наши русские девушки. Я одну подозвал: «Русская?» Она говорит: «Русская». Соня Анвайер ее звать. Уже в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом году в Советском комитете ветеранов войны, когда она пришла, я ее сразу узнал. После сорок первого года прошло шестнадцать лет, но я ее сразу узнал. Еврейка, восточного такого типа еврейка. Я говорю: «Соня Анвайер?» Она говорит: «Да». — «Меня не узнаете?» Она говорит: «Нет, не знаю». Ну и я рассказал ей этот случай.

Я подзываю ее и говорю: «Попросите врача, чтобы мне дали снотворное. Я уже несколько ночей не спал, мне спать хочется, не могу уснуть — боли страшные». Врач как раз обходит. Врач накричал на нее, не дал. Когда всех обошел своих, подошел, посмотрел. Я говорю ему: «Таблетен шляфен». Приказал дать. Дали мне снотворное. А на второй день — на перевязку.

Приносят на перевязку, смотрю, в перевязочной знакомая женщина-врач. Где я ее видел? А! У командира сто… забыл, какой дивизии, 20-й армии, когда я командовал 20-й армией. Ну, походная жена, если можно так назвать ее. Красивая женщина. Смотрю, она там работает. Я потом спрашиваю Соню Анвайер: «Почему она в операционных?» Она говорит: «Я вам потом расскажу, что это за женщина». Красивая, интересная женщина. Она, говорит, всех нас, стерва… плохо к нам относилась.

Она мне рассказала, где живут врачи наши, которые в качестве санитаров используются. А рядом было здание кирпичного завода, совершенно неотстроенное: дверей нет, окон нет, пола нет, обнесено только проволокой. Их загнали туда. Раненые кричат, пить хотят, не есть, а хотя бы пить, жажда их мучает. Когда кричать начинают или сильно надоедать, туда бросают гранату, в оконный или дверной проем. Творится там, говорит, что-то невероятное.

К. М. Это наш госпиталь такой остался?

М. Ф. Нет, не госпиталь. Это наших раненых забирали, отвозили и вот здесь их поместили.

К. М. А помощь какая медицинская?

М. Ф. Никакой.

К. М. И наших врачей не пускали?

М. Ф. Никаких. Вот так они там и валялись. Я говорю: «Что же там делается то?» Она говорит: «Вы себе представить не можете. Мало этого, и женщины там же, вместе все».

На третий день приходят санитары, укладывают меня, дают одеяла. Надо сказать, что дали мне много одеял, укутали меня. Одеял, наверно, пять. Знаете, тонкие немецкие шерстяные одеяла. Укутали меня и понесли. Положили в пятитонную машину. Один я и несколько солдат в этой пятитонной машине. И эта машина по Минскому шоссе на Смоленск гнала из Вязьмы. Бешеная скорость. Я вот так вот подпрыгивал. Я сначала кричал: «Камрад, камрад, тише!» Машина все равно не обращала внимания и катилась.

К. М. А немецкие солдаты тоже раненые были?

М. Ф. Нет, здоровые ехали.

Единственно, чего я хотел — это потерять сознание, потому что боли были невероятные. Жуткие боли были.

Приезжают в Смоленск. Это было ночью уже. В пять или в шесть госпиталей возили — нигде русского генерала не принимают. Нигде! Наконец приехали куда-то. Слышу, русская речь. К своим, значит, попал. Я понял, что это, видимо, лагерь для военнопленных.

Ко мне подошли санитары, и сестры подошли наши же, русские, я попросил воды. «У нас, товарищ генерал, нет воды. Водопровод не работает в Смоленске». Я говорю: «Снега хоть натайте». — «Сейчас, — говорят, — это и сделаем». Натопили снег, процедили его через марлю и дали мне напиться.

Когда меня несли на носилках по лестницам и по площадкам, буквально некуда было ступить ноге. Везде было забито ранеными. Всё — лестницы, лестничные клетки, площадки, всё было забито, вповалку — без всяких кроватей, носилок. Ничего! Просто так. И стоит стон.

Меня принесли в палату, где было человек пятнадцать офицеров. В том числе и генерал, начальник артиллерии 20-й моей армии Прохоров. Там кровати были. Меня положили на кровать. Когда я вот так рукой оперся на кровать, из матраца — сукровица, гной, — матрац был этим пропитан. Мне дали подушку, у меня и подушка даже была.

В этом госпитале кормили. То есть немцы ничего не давали, немножко хлеба давали. Маленький кусочек, видимо, одна восьмая, наверное, а остальное питание было: давали машину или подводу, и те, кто выздоравливал из раненых, ехали собирать у колхозников, что колхозники могли дать. А так как мельницы нигде не работали, то давали рожь или пшеницу немолотую. И вот рожь и пшеницу распаривали и ели. Больше еды не было.

К. М. Значит, ехала подвода или машина с немецким сопровождающим?

М. Ф. Да. И у колхозников собирали. Это был кошмар. Большинство умирало — раненые в живот с поврежденными внутренностями умирали от такой пищи.

Медикаментов давали ограниченно. А чаще всего — врачи, которых забирали, говорили: «Мы знаем, где был медсанбат, у нас там зарыты или брошены медикаменты». Тоже давали подводу, ехали, находили и привозили. Но этого было далеко недостаточно.

Я расскажу вам такую картину, которую сам наблюдал, очевидцем был.

Привезли меня на перевязочный стол, а на другом столе лежит наш полковник. Врач посмотрел и говорит: «У вас гангрена, надо немедленно ампутировать ногу». Он говорит: «Ну, что ж, давайте режьте». Врач говорит: «Нет обезболивающих средств. Придется делать так, по способу Пирогова в Севастопольскую войну. Без всяких обезболивающих».

К. М. Спирту давали, что ли?

М. Ф. Не знаю, что он ему дал, так, натер чем-то. Вы знаете, я смотрел, я в ужас приходил, когда он мясо разрезал, отвернул его. Тот только говорит: «Доктор, ну, поскорей, поскорей, доктор». А доктор: «Ну, потерпи, потерпи, голубчик», — и начинает пилить. Вы знаете, я не мог смотреть. Человек только так, стонал немножко. Когда кончилось, как будто бы он тоже почувствовал какое-то вроде как облегчение. Через два часа умер этот человек.

Я потом доктору говорю: «Доктор, вы же видели, что он умрет. Зачем вы только его мучили? Такие невероятные мучения человек перенес». Он говорит: «А что делать? Я хотел спасти все же».

К. М. Начальство немецкое там было?

М. Ф. Наше.

К. М. Немцев никого не было?

М. Ф. Не знаю. Наверно, был какой-то, но к нам не показывался. У нас были свои врачи, наши же врачи. Но они были бессильны что-нибудь сделать. Положили меня в ванну, потому что давно я уже не делал ванны. Вообще не делал ванны с момента… Да, черт ее знает, когда я мылся! Такие тяжелые бои были, когда там к черту мыться было! Ранен был, а в госпитале меня вообще не мыли. Только этот санитар, вернее, фельдшер австриец, о котором я вам говорил, меня протирал камфарным спиртом, а так я не мылся. И вот нужно было меня вымыть обязательно. Так воды немножко нагрели, растворили марганцовку и в эту марганцовку меня положили. Я говорю: «Заражение же будет». — «Ничего, с марганцовкой все сойдет». Все благополучно сошло.