Это вернуло Реубени самообладание. Он даже засмеялся. Он ласково гладил по лысой голове Тувию, который наивно прижался к его груди. И, обращаясь к изумленному Мольхо, сказал:

— Да, это так, — тобою он восхищается, но мне он больше доверяет. Не правда ли, старина?

На следующий день Элиагу исчез из Сантарема. Его искали, следы вели в Кампо-Майор, оттуда через границу — в Бадахоц. Но и там никто не встречал ученика Реубени.

Тем не менее cap ни минуты не сомневался, что его любимый ученик, теперь отпавший от него, отправился туда, где дело маранов напряженно ждало своего решения. Изо дня в день до Реубени доносились отчаянные вопли из тюрьмы Бадахоц, проклятья по адресу инквизитора Селайи и в особенности ненавистного Нунеса Фирме-Фе, который с неутомимою страстью ренегата стремился муками своих бывших единоверцев оправдать себя.

Под влиянием этих жалоб и опьяненный бредовыми речами Мольхо, Элиагу бросился в Бадахоц! Это могло повлечь за собой невероятные бедствия.

Речи Мольхо — они звучали так прекрасно и действительно были прекрасны. Великолепные, проникнутые искренним чувством, лишенные всякой искусственности — они звучали благородно, были выражением души, стремящейся только к своему спасению, к небу. Такие слова скорей способны были увлечь, нежели осторожный план Реубени, который боязливо держался в пределах выполнимого, применялся к условиям, говорил то о крестовом походе, то о торговой экспедиции в Калькутту и способен был принять еще сотню других обликов, наполовину подлинных, наполовину притворных, не теряя из виду своей конечной цели — освобождения Палестины и не утрачивая сверкавшего в нем внутреннего воодушевления. Но на это воодушевление нагромоздилась целая гора лжи и грехов. Экстаз Мольхо горел одинаково ярко внутри и снаружи.

То, что его теперь покинули ученики, было еще не самое худшее. Но честность и безупречные речи Мольхо не только отвращали от него учеников, а сеяли беду за пределами их круга, в Бадахоце, в Лиссабоне, и могли в последний момент каким-нибудь необдуманным поступком расстроить весь его план. Слова его сына оказывались злейшими его врагами, — это преисполняло его горечью и разочарованием.

Он отправился в Лиссабон. Провел несколько дней в лихорадочной работе. Побывал у всех высших властей, постарался изгладить дурное впечатление, которое должна была произвести дерзкая надпись, приклеенная на дверях собора. Об Элиагу, по счастью, ничего не знали, из Бадахоца тоже не было ничего тревожного. Тем не менее cap с опасением ожидал, что будет дальше.

Когда он возвращался назад и, едучи по полю, очутился у края заброшенного виноградника, он как-то особенно почувствовал тяжесть этого бремени. Солнце опустилось, сопровождавшие его расседлали лошадей, чтобы сделать короткий привал. Дикие кабаны бегали по пустырю, по увядшим листьям и сломанным виноградным лозам. Это была печальная картина, довольно обычная теперь в Португалии, прежде так тщательно возделанной, а сейчас покинутой ее обитателями, бросившимися в погоню за золотом в заокеанские страны.

«Также пустынна, нет, еще более выжжена солнцем — Святая земля, „земля радости“. Никто не спасет ее. Я гибну. Нельзя установить порядка в этом мире».

Ему захотелось уйти от слуг и подняться на вершину горы, на которой рос раньше виноград. Он снова взглянул на красное осеннее солнце, прежде чем оно исчезло за коричневыми дымчатыми облаками. Исчезнуть… как он сам стремился к этому! Зайти, совершив свой дневной труд, так же как заходит это доброе, самодовольно поблескивающее солнце. Он с грустью вспомнил о своем посещении Мольхо, когда тот лежал в постели. С какой радостью приветствовал он тогда в юноше сына и преемника! Это была ошибка! И теперь холодная дрожь охватывала его при мысли, что ему придется одному заканчивать свое дело.

— Собирайтесь в путь!

Приказ Реубени поднял на ноги его спутников, только что расположившихся отдохнуть.

Ему казалось непростительным, что юноша не оправдал его надежд. Это было самое крупное огорчение, какое когда-либо причинял ему человек. Возвращаясь домой, он гнал лошадь все быстрее, быстрее. И вместе с нею как бы пришпоривал в себе злые чувства: «Я переоценил его. И не только в этом. Я переоценил его искренность и прямоту. Что же, неужели только я обманщик? Он тоже обманывает! Ведь пришел же он ко мне с фальшивой бородой и в маске Гарсия де Норонха. Красивое имя! Вымышленное или украденное? Все равно. Имя звучное. Хитрость была хорошо придумана. Кто бы мог поверить, что добрый юноша способен на это! Такой обман не хуже и не лучше, чем мое генеалогическое дерево, восходящее до царя Давида. Нет, пожалуй, еще лучше. Ибо мне не удается изобразить такую непосредственность и прямоту, какая выражается на его лице. Это самое низкое притворство: его гладкие розовые щеки симулируют мечтательную наивность, под прикрытием которой измышляется такое коварство, что у меня на лице к прежним морщинам от этого прибавилась бы еще целая сеть новых жульнических складочек».

Подавленный такими низменными мыслями, явную несправедливость которых он болезненно сознавал, cap прибыл в Сантарем.

В полдень он подъехал к своему дворцу.

В саду горели факелы, звенели голоса. Кто разрешил ученикам устраивать это празднество?

В белых одеждах под пальмами, словно белые каббалисты из Софеда, празднующие на могиле Симона бар Иохаи «холлулу», мистическую свадьбу смерти, слияние души с Богом.

Здесь тоже танцуют. Ученики образовали круг, держатся за руки. Шаг налево, шаг направо. Цепь колышется под звуки пения и скрипок. Слуги, и среди них старый Тувия, разносят груды апельсинов, персиков, гранат и медовых пряников.

Сару, в его мрачном настроении, веселый праздник кажется издевательством.

Кто разрешил ученикам надеть белые полотняные одежды! Обычно они, как и все евреи, одеты в мрачное черное платье!

Прежде чем он успевает спросить, он замечает в толпе сияющего Мольхо. Он тоже в длинном белом одеянии, которое на нем особенно бросается в глаза, потому что до сих пор он всегда ходил в костюме португальского кавалера.

— Мы празднуем выздоровление нашего друга Мольхо, — оправдываясь, говорит какой-то робкий голос.

Реубени не обращает на него внимания. Взглядом он выхватывает из толпы Мольхо. Тот покорно подходит.

— Кто разрешил тебе носить еврейское платье?

— Я думал…

«Действительно, он ведет себя, как ученик. А я — как учитель, который отчитывает его. — Но почувствовав в себе эту власть учителя, Реубени сейчас же начинает тяготиться ею. — Удивительно, что всегда он приводит меня в раздражение, и всегда это раздражение почему-либо оказывается неосновательным, так что всей тяжестью оно обрушивается обратно на меня, и только на меня!»

Он смотрит на сына, друга, раба и учителя — ибо Мольхо объединяет для него все это, — испытующим взглядом окидывает его с ног до головы. Сколько раз он уже это делал! Ничего не видно. Мольхо почтительно выдерживает испытание. Он готов без одного слова стоять так часами. Сар в этом уверен.

Строгим тоном он продолжает:

— Я не возражал против того, чтобы мои ученики посещали тебя. Но приходить в мой сад было тебе запрещено. Мне не нужно было этого говорить. Осторожность должна была внушить тебе это. Разве ты не понимаешь, что ты этим можешь погубить всех нас!

Мольхо молча опускает голову. Он принимает порицание. «Передо мною у него нет гордости», — думает про себя Реубени — и ненависть его загорается снова. К такой безответной покорности нельзя придраться.

— Ты очень неблагоразумен, Диего Пирес. — Он называет его христианским именем, чтобы этим сильнее задеть его. — Ты подвергаешь своих друзей жестокой опасности, Диего Пирес. Неужели нужно, чтобы из-за одного пепельного голубя пошли на заклание все белые голуби? Ты отдаешься радостям своего сердца, Диего Пирес, но не спрашиваешь о том, что творится вокруг. Это по твоему совету Элиагу покинул нас и отправился к месту гибели?