Когда депутаты приблизились, cap поднялся с колен. Он не говорил больше, глаза его были только полуоткрыты. Нельзя было понять, чем было вызвано у него окаменелое, замкнутое выражение лица — избытком чувств или холодным презрением ко всему, что совершалось.

Фаттори охотно вступили бы с ним в беседу. Нужно было выяснить некоторые вопросы, которые возникли с появлением Реубени и сильно волновали евреев. Действительно ли cap принес весть от десяти затерявшихся колен? Не только среди евреев, но и в образованных кругах Рима слух, дошедший из Венеции, вызвал бурю. В частности, ученый кардинал Эджидио Витербо, любитель и знаток еврейского языка, который даже велел заново напечатать Талмуд в находившейся под его покровительством печатне на Пиацца Монтенара, старательно собирал при помощи своего учителя еврейского языка все сведения о таинственном иностранце. То обстоятельство, что один из наиболее уважаемых прелатов тоже ожидал прибытия Реубени, чрезвычайно усилило его авторитет или, по крайней мере, любопытство среди римских евреев. Многие готовы были считать его пророком Ильей, некоторые — даже Мессией. Еврейская община в мировом городе существовала при новом папе, великодушном отпрыске Медичи, Клименте VII, спокойно и свободно, но именно в Рим стекались со всех стран обломки несчастных, подвергшихся разгрому еврейских общин, на которые накладывала свою лапу Испания, жестокая, холодная военная держава неумолимого Карла. Не только изгнанники евреи и мараны из Кастилии и Аррагонии, но также евреи, выселенные из Калабрии и Сицилии, из Прованса и Неаполя, тысячами заполняли римские улицы, наводняя их своим отчаяньем и нищетой. Единоверцы помогали, но всякая помощь была здесь бессильна, потому что одно на другое нагромождались все новые несчастия, по мере того как расширялись владения Испании. Поэтому даже благоразумные элементы среди беженцев ожидали спасения только от чуда. Впрочем, самые умные и изощренные по части политики головы несколько холоднее оценивали выступление Реубени; они связывали его прибытие в Рим с теми странными вестями, которые шли из Германии, — там монах перевел Библию на немецкий язык и, следовательно, вырвал ее из когтей церкви, против которой он вообще восставал самым угрожающим образом. Многие евреи усматривали в этом зарю лучшего времени. И Реубени, про которого говорили, что он явился с посланием к папе, может быть, действовал по соглашению с этим монахом, может быть, принес предложения благоприятные для евреев — этих давних «пленников» римской церкви.

Старшина Обадия де Сфорно обратился с расспросами к сару. Не встречался ли он с братом Мартином, которого зовут виттенбергским соловьем, и не слыхал ли он его песню, возвещавшую надежду?

Но cap грубо прервал его. Им следует молчать о вещах, которых они не понимают.

Де Сфорно, непогрешимый, как все старосты еврейских общин, начал обстоятельно обосновывать свое мнение. Но Реубени ничего не отвечал. Лицо его выражало только отвращение и гнев. Затем он попросил фаттори прежде всего позаботиться об одном: чтобы толпы фанатиков и проклятых маранов, которые против его воли следуют за ним, не были допущены вместе с ним в город и чтобы их разместили где-нибудь отдельно, потому что он усматривает в них большую опасность для своих намерений.

Лица старшин прояснились. Значит, он умный человек, не бунтарь! Они быстро и радостно ответили, что они самым тщательным образом исполнят его пожелания и очень признательны ему за такую осторожность. В ответ он презрительно пожал плечами и пошел дальше, не обращая на них внимания.

Только врача Иосифа Царфати он подозвал к себе и коротко сказал ему:

— Ты лейб-медик кардинала Эджидио Витербо, кардинала Сан-Маттео?

Царфати утвердительно кивнул головой.

— Доложи завтра обо мне кардиналу. А до завтра я остановлюсь у тебя.

Гость знал, таким образом, кто именно из римских князей церкви — а их было немало — благосклоннее всех относился к евреям. Изумление фаттори росло. Может быть, чужеземец давно уже поддерживал связь с кардиналом, который так часто и обстоятельно расспрашивал о нем? Но все были готовы услышать что-то необычайное, и все же никто не ожидал ужасных слов, которые cap произнес совершенно спокойным голосом, после того как сел верхом на белую лошадь, и которые раздались в ушах депутатов ужасным громом. Реубени сказал:

— Именем царя Иосифа, брата моего, и семидесяти старейшин царства Хабор я запрещаю вам всякие бунтовщические мысли против вашего повелителя папы, да возвеличится слава его!

И сказав это, он рысью помчался по направлению к Борго, сопутствуемый своими слугами, и вскоре исчез за стенами сада.

После аудиенции, которая была предоставлена Реубени на другой день, кардинал Эджидио задержал его у себя и просил остаться у него до вечера пятницы.

На народ произвело колоссальное впечатление, что праведник (так все его называли) предвидел и это обстоятельство. «До завтра я буду жить у тебя, — сказал он сейчас же по прибытии врачу Иосифу Царфати. — До завтра, но не дольше».

В доме кардинала Реубени никого не принимал. Знали только, что он постится, как всегда перед важными событиями, и что ежедневно по нескольку часов разговаривает с кардиналом. Что было предметом их бесед, — оставалось неизвестным, так как ученый кардинал не нуждался в услугах переводчика. Но когда в пятницу вечером фаттори явились во дворец Эджидио для того, чтобы пригласить сара к себе на субботу, то оказалось, что кардинал и его гость были уже почти в дружеских отношениях и что кардинал неохотно отпускал «еврейского посла», как он называл его. Этот титул снова заставил вспомнить о словах, с которыми Реубени распрощался с депутатами общины на Монте-Марио. Если первоначально и не были склонны придавать им большого значения, то после приема, который был оказан чужеземцу кардиналом, даже наиболее хладнокровные люди были потрясены.

Что касается народа, то он уже давно перестал сомневаться. Большая часть общины последовала на этот раз за фаттори и обступила дворец кардинала. Когда Реубени, сопровождаемый слугами кардинала, появился вместе со старшинами у ворот, все умолкли в почтительном ожидании. Реубени сел на свою лошадь, фаттори и кое-кто из дворцовых слуг образовали его свиту. Никто не произнес ни слова. Молчаливая толпа прошла мимо замка Ангела, через Тибрский мост, по узенькой улице де-Банки, по улице Юлия, где приостановилось все движение, пока не подошли к портику Октавии, к дому Рафаила Газакена, у которого поселился cap. Не прощаясь с толпой и даже не замечая ее, он вошел в дом.

По-прежнему оставалось тайной, что привело его в Рим. Он присутствовал на субботней вечерней трапезе в доме Газакена, но не произносил ничего, кроме обычных молитв и благословений. После трапезы он немедленно ушел к себе в комнату.

Всю ночь народ стоял перед домом.

Волнение еще усилилось на следующий день. Все вздрогнули, когда Реубени в синогоге громко произнес благодарность за избавление от смертельной опасности. Вся община поддержала его. Многие из молящихся поняли это в том смысле, что князь Реубени благодарил в этот торжественный момент Бога не за собственное избавление от опасности в пути, а за избавление всего народа, час коего настал с его прибытием в Рим.

Вообще же Реубени держался холодно, никого не удостоил беседой. Только от своего хозяина он потребовал лучшей комнаты и больше слуг. Тогда его поместили на Трастевере в красивой вилле врача. Он осмотрел веселым взором почетную гвардию из десяти юношей, которые пришли за ним. Это была первая любезность с его стороны. Но слова, которые он произнес при этом, звучали снова загадочно и внушали страх:

— Евреи Рима сильны, их сердца, как сердца львов, и готовы к войне!

Всеобщее возбуждение достигло крайних пределов, когда на исходе субботы посланец от кардинала Эджидио принес весть: его святейшество папа желает принять посла в воскресенье в одиннадцать часов дня.