— Самый натуральный, — выговорил Василий и стал неторопливо рассказывать легенду-историю лабаза последнего хантыйского князька Улачи.

Князь Улача был богат, похотлив и хитер. Одних пастухов у него работало полтысячи, не счесть жен и детей. Но умирая, Улача предчувствовал великие перемены. Он говорил с духами тундры, тайги и воды. Духи ему объявили, что скоро восстанут пастухи и отнимут у княжеских сыновей все богатые украшения, оружие, утварь. И решил тогда Улача спрятать все свои богатства в крепком лабазе на острове среди топкого болота.

«Пусть кто попробует достать мое добро из сердца бездонной топи!» — решил обезумевший князь.

Заставил Улача десятерых сильных пастухов сбить лабаз на островке среди топи, которая тряслась и в лютые морозы. Пастухи перенесли в лабаз драгоценные чаши, бляхи, бусы, ружья, сабли, золотые червонцы, сети, костяные изделия, нарты, седла, меха. Все было уложено в лабазе на прочных лиственничных сваях, и Улача одобрил работу усталых пастухов. Князь выставил мужикам ведро водки, и работники напились до смерти. Смерть наступила от яда, которым была отравлена водка.

Ни один из десяти не вернулся в родной чум. Да голос самого народа не забить, не заглушить, не отравить... Улача давно истлел, а слухи о его таинственном лабазе блуждают до сих пор, как болотные огни.

Выспрашивал я стариков, — закончил свой рассказ Василий, — получается, где-то в этих местах лабаз стоит, на гнилом болоте.

— Ну знаешь, Чирок, у вас столько легенд, — отмахнулся я, — сколько гнилых болот!

— Нет, Иваныч, эту легенду бабка родная мне рассказала, из хантов она у меня была — они здесь охотничали испокон веку, — зашумел над моим ухом Василий, — а ей передалась она от матери, у которой мужика Улача отравил здесь. Бабка говорила, что в этом болоте нашли трубку ее отца... Видишь, вот эту самую. — Он значительно вынул из кармана свою трубку, искуренную, изгрызенную, из непонятного дерева, и стал набивать ее табаком «Золотое руно». — Так она и перешла мне по наследству, можно сказать.

— Ничего себе — наследишко, — по-новому озирая такую знакомую трубочку, протянул я. — Прямо историческая реликвия, да верится с трудом, Чирок!

— И другие вещи тех десятерых находили, — продолжал Василий, напористо дыша мне в щеку, — болото мелеть стало мало-помалу, вещи выдавать.

— У нас оно затянуло балок, — мрачно стал загибать я пальцы, — сани с трубами и лошадь с кошевкой.

— А я спокойно топчу наше болото, — заартачился Васька и рванул отворот стеженки. — Прошел уже много километров вдоль и поперек.

— И не наткнулся на тот лабаз? — хмыкнул я.

— Самое сердце болота вдвоем штурмовать надо, Иваныч, — сообщил Василий. — А ты вроде самый опытный из других по таежному делу.

Этот комплимент собольей шкуркой прошелся по моему сердцу: какому парню не потрафит такая характеристика из уст настоящего промысловика! И пока наш Чирок сосредоточенно раскуривал свою древнюю трубку, я с удивлением сообразил, что Василий выдал мне крупный аванс. Мне еще не представилось возможности показать себя в охотничьем деле или на рыбалке: без роздыху, перемазанные болотной тиной, от зари до зари мы вели монтаж вышки в сложных условиях. Лишь вечерами у костров я поддерживал разговоры о таежных перипетиях, вспоминал разные охотничьи истории и сравнивал местные методы лова рыбы с нашими приангарскими. В спокойных водах здешних речек и озер можно было обходиться примитивными снастями, не то что на быстрых стремнинах речек Восточной Сибири. Там, у нас, на той же Ангаре, надо уметь забросить спиннинговый настрой, да точно на ямку, где стоит крупный хариус или ленок. Я рассказал, как сам долго учился спиннинговать под наблюдением отца, как тот обзывал меня последними словами за чудовищные «бороды» на катушке, как в отчаянии я распутывал эти клубки лески, как настрой не несло точно к рыбной ямине. Но в конце концов упорство мое было вознаграждено, заключил я свое повествование. Мужички наши стали даже поговаривать: «Захарка-то, глянь, паря, облавливает нас!» А сколько было разговоров у нас в Николе, когда я однажды на глазах рыбаков выхватил спиннингом чуть ли не с середины реки здоровенную ондатру!

В довершение разговора у костра я доставал из внутреннего кармана куртки катушку миллиметровой лески. Зажав кончик между своими крепкими резцами, я внушительно дергал леску, демонстрируя крепость изделия Клинской фабрики. Под одобрительные кивки буровиков я обещал в недалеком будущем вытаскивать из местных озер и рек самих чертей, не говоря про щук, осетров, белуг и рыбу помельче.

Не сдерживая своей рыболовной страсти, я не мог не показать катушки и не потрепаться в извечном стиле охотников-рыболовов. Зато я свято хранил тайну катушки. Это был подарок моей третьекурсницы Лельки Кудрявцевой. Перед моим отъездом в Тюмень мы с ней всю ночь бродили по берегу Ангары и сетовали, что в деканате не смогли устроить ее вместе со мной на практику. Она уезжала на Лену, где только начиналось бурение на нефть и газ. «Пусть эта леска напоминает там, в Тюменщине, тебе обо мне, — сказала она под утро и сунула мне в руку катушку.— И чтоб никогда не порвалась она в твоих руках!»

Я уже тогда, на берегу переливчатой Ангары, с усмешкой отметил про себя, что такую леску и акула не порвет: славная Лелька знала о моей рыболовной страсти, она, моя светлоглазая ангарчанка, решила сделать мне на прощанье подарок, но выбрала леску по принципу прочности колонны труб. И теперь мне приходилось оправдывать эту сверхпрочность неходовой лески не столько перед бригадой, сколько перед самим собой. И удивительно — меня не осмеивали с моей леской. Понятное дело — городские парни: они были в большинстве своем охотники и рыболовы с теоретическим уклоном. Но вот ненец Василий Семенов, который прошел городскую закалку на курсах бурильщиков, тот мог резонно поддеть меня с моей сверхпрочной леской. Но в его смолистых глазах лишь проплывали блестящие струйки раздумчивого ожидания. И сейчас он выжидательно взглядывал на меня сквозь космы дыма, ища союза и поддержки в операции «Улачин лабаз».

— Это же территория не меньше какой-нибудь Голландии, — протянул я. — За сезон не исходишь, Чирок!

— Нам к сердцу подобраться, Иваныч, — повторил Василий. — А сердце этого болота я своим сердцем чую, можно сказать.

— И когда же ты думаешь начать?

— Сейчас надо начинать, Иваныч, чего резину тянуть?! Когда теперь следующий большой пересменок у нас?

— Ну что ж, Чирок, давай сходим ради интереса, до смены, думаю, отмотаем маршрутик километров в тридцать.

— Отмотаем, — закивал Василий, — может, с первого раза и наткнемся на Улачин лабаз. — Вот была бы шумиха!

Я предупредил его, что поднимать шумиху раньше времени нам не на пользу, и мы с ним зашагали к нашему балку, головешкой краснеющему среди кочек и мелколистной березы. Тычась в полутьме нашего походного жилья, мы по-скорому собрали свои рюкзаки, взяли ружья, патроны, по банке тушенки, сгущенного молока и пачке чаю. Я добавил выкопировку карты нашего листа и горный компас. Подтянув голяшки резиновых сапог с раструбами, мы вывалились из балка в грязь и зачавкали по ней в сторону нашей ажурной, стройной, поющей дизельным голосом красавицы вышки. Мы направились в сторону тощей тайги, где между кривыми соснами, корежистыми лиственницами, непроницаемыми елями и робкими березками проблескивал и курился туманцем болотный отстой.

Этот тягучий мшано-тинистый настой затягивал сапоги, словно незастывающий цементный раствор. И появилось такое ощущение, что мы постепенно засасываемся тайгой и возврата больше не будет.

А вышка и сама уходила за нашими спинами в землю, исчезли полати, кронблок, козел — весь ее шпиль утонул в зеленой диаграмме тайги, и гул двигателей стих, будто ввяз в болотную жижу. Тишина охватила нас мертвым поясом, скрипучей зазвенело настырное комарье, и чавканье сапог стало зловещим, точно прожевывание беззубого рта расплывчатого чудовища. Мне уже представился полностью бессмысленным наш маршрут, я начал костерить себя за свое легкомыслие. «Попался на маниакальную наживку, — разделывал я себя под орех. — Какие тут могут быть, к лешему, заначки? На эту-то безответственную легенду должно было хватить моего трезвого инженерного ума?»